Петр Радченко - На заре

Игуменья всплеснула руками:

— Святой угодник! Как же ты повезешь? Крутом красные! Можешь попасться. Да и мне потом несдобровать.

— Я не попадай! — мотнул головой Кочкаров, — Моя знает, какая дорога ехать надо.

Игуменья проводила его в маленькую боковую комнату с закрытыми ставнями, зажгла оплывшую свечку в подсвечнике, указала на койку:

— Ложись здесь, отдыхай.

— Моя есть хочет, — сказал Кочкаров.

— Сейчас принесу. — Игуменья пошла на кухню, подала ему на столик полбуханки хлеба и тарелку студня.

— Ты, мать Раиса, лошадь не забудь готовить, — напомнил Кочкаров, — Моя верхом будет ехать. Понимай?

— Понимаю, как не понять! — сказала игуменья.

Кочкаров жадно набросился на еду…

Игуменья спешно созвала всех мантийных монахинь [673] Малая схима (мантийное монашество) — степень православного монашества. Принимая постриг и обеты малой схимы, человек полностью отрекается от мирской жизни и становится монахом. Он получает новое имя (как бы рождаясь заново) и даёт три монашеских (аскетических) обета: послушания, целомудрия и нестяжания. — прим. Гриня , под большим секретом объявила им о приезде Кочкарова и повелела тщательным образом проверить монастырь, Сенты, Нижнетебердинский аул [674] Нижнетебердинский аул ранее назывался Сенты или Сентийский. — прим. Гриня и узнать, где стоят часовые. Все двадцать две монахини немедля отправились в разведку и через полтора часа доложили, что никакой опасности нет и что дорога в Клухори свободна.

Игуменья растолкала спящего Кочкарова.

— Вставай. Все уже готово.

Возле дома стояли две пароконные подводы, нагруженные тюками, и оседланная лошадь. Кочкаров простился с игуменьей, сел на лошадь и выехал из монастыря. Вслед за ним тронулись подводы.

За мостом через Теберду дорога потянулась между берегом шумливой реки и цепью лысых гор.

Кочкаров рассказал возчикам, куда держать путь, а сам пустил лошадь в намет, быстро пропал в темноте.

Позади уже осталось селение Бари. Внезапно впереди, со стороны Клухори, послышалась дробь конских копыт. Возчики остановили подводы. Прятаться было некуда: справа скалы, слева высокий обрывистый берег реки. Оставалось одно — свернуть на обочину дороги и ждать.

Вскоре к подводам подъехал Хубиев, возвращавшийся со своим полком из Кардоникской в Сенты и Нижнетебердинский аул. Увидев возчиков, он крикнул:

— Салям алейкум!

— Алейкум салям, — ответил седобородый возчик

Хубиев стегнул коня плетью, пустился по звонкой каменистой дороге. Пропустив полк, возчики двинулись дальше, благодаря всемогущего аллаха за удачный исход дела. За Клухори они свернули на дорогу к Кисловодску. В ночную пору здесь не диво попасть в руки абреков бродивших в горах, поэтому возчики гнали лошадей так, что с тех хлопьями падала пена. Перед рассветом подводы уже были под горою Темчир [675] Гора Тамчуир. — прим. Гриня . Слева и справа от дороги, пролегавшей вдоль речушки Мары, теснились крутые лесистые скалы.

До селения Нижние Бары [676] Аул Нижняя Мара. — прим. Гриня оставалось не больше версты, когда из лесу на дорогу выехал небольшой отряд красноармейцев. Впереди на тонконогом кабардинце сидел Карабашев. Подъехав к возчикам, он спросил:

— Не встречались вам всадники с табуном лошадей?

Карабашев уже хотел было пустить коня вскачь, но тут случайно обратил внимание на тюк, торчавший из- под брезента в задке головной подводы. На тюке отчетливо виднелась надпись: «Хвостиков».

— Что это вы везете? — спросил Карабашев.

— Не знаю, что в мешках, — сказал седой бородач. — Кочкаров приказал везти, вот мы и везем.

— А ну, следуйте за нами! — приказал Карабашев. — Посмотрим, чем нагрузил вас этот шайтан Кочкаров.

Расположив свой полк в Сентах и в Нижнетебердинском ауле, Хубиев отправился с десятком конников в имение князя Крым-Шамхалова, которое уже было переименовано в «Юй джарлыланы ёкюлю», что обозначало — дом защитников бедноты.

В бывших княжеских хоромах еще спали. Хубиев спрыгнул с коня, взбежал на крыльцо и громко постучал в запертую дверь. Его жена Фердаус в длинной ночной сорочке быстро спустилась по лестнице, широко распахнула двери.

— Мой Шагоиб! — воскликнула она, сияя от счастья, — Мне сердце подсказало, что это ты!

Хубиев обнял ее, поцеловал.

— А где Аскерби? Где Фатима? Спят еще? — спросил он, улыбаясь. — Видно, в доме князя им спится по-княжески!

— Фатима здесь, а Аскерби… — Блеск в глазах Фердаус погас. — Какая-то банда угнала всех красноармейских лошадей из Учкулана. Аскерби еще вчера уехал туда…

— И до сих пор не вернулся? — встревожился Хубиев. Он гневно хлестнул плетью по перилам крыльца, — Кто, кто эти бандиты? Уж не Барисбий ли Дудов организовал эту кражу?

Фердаус взяла его под руку, промолвила ласково:

— Что же ты стоишь на пороге? Заходи в дом.

Хубиев взглянул в ее глаза:

— Я должен ехать в Учкулан и найти Аскерби. Если он окажется в руках Барисбия или Мурзакулы, то мы уже никогда не увидим его.

— Ну побудь хоть немного со мной, — попросила Фердаус. Ведь ты страшно устал. Я вижу по твоему лицу.

— Нет, надо ехать! — ответил Хубиев и обернулся к красноармейцам: — Не расседлывайте коней.

Но ехать не пришлось. В воротах усадьбы показался Карабашев. За ним, в окружении всадников, следовали две подводы. На передней восседала игуменья — мать Раиса.

Хубиев сбежал с крыльца навстречу Карабашеву.

— Жив? Слава аллаху, вернулся! Нашел лошадей?

Карабашев весело прищурился:

— Искал одно, а нашел другое, — и указал на подводы: — Тут, брат, не на один табун хватит.

Он приказал отправить возчиков в подвал, а тюки перенести в дом. Видя, что игуменья все еще сидит на подводе, крикнул:

— Слезай, матушка, приехали!

Игуменья, кряхтя, неохотно слезла с подводы.

Из дома вышла Фатима, остановила удивленный взгляд на игуменье:

— И вы, матушка, здесь? В гости пожаловали?

Старуха указала посохом на Карабашева.

— Это он, твой разлюбезный муженек, силком привез меня сюда. Арестовал! И совсем зря.

— Э нет, божья угодница, совсем не зря, — покачал головой Карабашев.

Красноармейцы перенесли тюки в зал.

Когда Карабашев рассказал, что содержится в тюках и каким образом награбленные сокровища Хвостикова попали в его руки, Хубиев покосился на игуменью, нахохлившуюся в кресле, сказал:

— С Хвостиковым заодно действуете?

— Не возводи напраслины, — огрызнулась игуменья. — Зачем он мне, супостат такой? Не виновата я.

— Ничего, разберемся, — нахмурился Хубиев. — Не виновата — отпустим, а виновата — судить будем.

— Ишь ты, судить! — сказала игуменья, чувствуя, как ее начинает знобить от страха. — Кто посмеет судить меня, старуху, безгрешную рабу божью? Как-никак двадцать лет на игуменстве сижу.