Петр Радченко - На заре

А в лесу — что за таинственная прелесть! Какая необыкновенная красота! Игольчатые лучи золотистого солнца прорезались сквозь бронзовую листву, обливали ее золотом, и деревья, словно невесты перед венцом, стояли в дорогих нарядах; кланялись под дыханием ветра солнцу, оживленно шумели, шептались меж собой. Калина горела, как жар, слепила очи!

Утро выдалось солнечное, прозрачное. Голубое небо очищалось от туч. На бескрайних краснодольских полях то там, то здесь чернели полосы зяблевой вспашки, щетинились сочной зеленью озимые всходы. Буйный восточный ветер гонял по земле перекати-поле. Воздух постепенно накалялся, и на далеком светлом горизонте все сильнее колыхались прозрачные токи марева.

Из-за бугра выплыла одинокая женская фигура, устало бредущая за плугом. Понукая плетущихся в борозде волов и лошадей, женщина пела песню, которую подхватывал ветер и далеко уносил в широкую открытую степь. Голос ее то замирал, то опять усиливался.

Женщина росла на глазах, трепетала в горячем воздухе вместе со своим плугом, волами и лошадьми, становилась как бы прозрачно-невесомой. Вот она оторвалась от земли и медленно поплыла над пашней. Одежда на ней точно была объята бесцветным пламенем, колыхалась, как отражение в чистой воде. С непокрытой головы на плечи и грудь ниспадали длинные растрепанные волосы, по изможденному лицу градом катились слезы…

Степь будто прислушивалась к грустной мелодии песни, к голосу, наполненному слезами.

Голос затих. Женщина спустилась с бугра, и ее фигура стала сразу маленькой, щуплой. Это была Левицкая. С трудом шагая в борозде пустого, безлюдного поля, она гикнула на волов и снова запела.

Она остановилась на минуту, поглядела из-под ладони вокруг, поправила прядь волос, падавшую на лицо, затем опять положила руки на чапиги и пошла дальше. А плачущий голос ее все плыл и плыл над степью.

Осенние сумерки быстро густели. Краснодольская будто растворялась в ночной тьме, затихала.

Влас Пантелеймонович Бородуля вошел к себе во двор, направился было в дом, но, подумав немного, почесал затылок, заковылял к небольшой хатенке, пристроенной к конюшне, отпер дверь, скрылся в темной комнатушке. Там он зажег жирник на закрытом окне, запер дверь, опустился на колени перед иконой богородицы, усердно начал бить земные поклоны.

Снаружи послышался шорох. Влас Пантелеймонович испуганно прислушался, на цыпочках подошел к двери. Шорох повторился.

«Господи! — прошептал старик, торопливо погасил свет и, затаив дыхание, припал ухом к двери. Шорох приближался, — Ну, кто… кто бы это? — подумал Влас Пантелеймонович, чувствуя, как спину пробирает мороз, — Ведь ко мне никто не ходит…» В это время дверь так затрещала, что казалось, она вот-вот расколется надвое. Старик был ни жив ни мертв.

За дверью нетерпеливо захрюкала свинья.

— Чу!.. Окаянная! — дрожа всем телом, едва вымолвил Влас Пантелеймонович.

Свинья еще раз хрюкнула и пошла прочь. Влас Пантелеймонович подошел к окну. Ему чудилось, что за дверью была не свинья, а разбойник. На дворе шумел ветер. Обманчивые звуки ночи пугали старика.

Но вот за окном явственно послышались чьи-то шаги. Власа Пантелеймоновича опять обуял страх. Из-за двери донесся женский голос:

— Влас Пантелеймонович, вы здесь? Откройте, это я.

Старик узнал голос игуменьи, вздохнул облегченно:

— Слава богу, это матушка. — И открыл дверь.

В комнату в сопровождении Луки вошла игуменья, сказала:

— Что же у вас темно?

— Я зараз. — Влас Пантелеймонович зажег светильник, приподнял над головой. — Каким ветром занесло вас, матушка?

Игуменья указала на монаха, стоявшего за ее спиной:

— Я привезла вам этого человека. Он прибыл из тех мест, где находится Игнат Власьевич.

— Игнат?.. — заглядывая монаху в лицо, недоверчиво протянул Влас Пантелеймонович.

— Да… я оттуда, с гор, — подтвердил Лука.

— А как ваше имя и по батюшке? — спросил Влас Пантелеймонович.

— Просто — брат Нифонт, — ответил Лука.

— К нам приехал по совету Алексея Ивановича Хвостикова, — пояснила игуменья и после небольшой паузы подчеркнула: — И вам радостную весточку привез.

— Ну что ж, — прохрипел Влас Пантелеймонович. — Я дюже рад такому гостю. А то… про меня все забыли… На старости один как палец… — Он всхлипнул, вытер слезу на левом глазу.

— Можешь располагаться, брат Нифонт, — сказала игуменья монаху, — А я поеду.

— Прощевайте, матушка, — пробасил Лука, разглядывая тускло освещенную комнатушку.

Влас Пантелеймонович проводил игуменью за калитку и, вернувшись, сказал:

— А я оце перед вашим приходом дюже страху набрался.

— Что же случилось? — спросил Лука простуженным голосом, сел на скрипучую табуретку у стены.

— Да… — Влас Пантелеймонович махнул рукой и рассказал, как его напугала свинья.

Лука взглянул на него исподлобья, промолвил тихо:

— Бывает… В ком есть страх, в том есть и бог.

Влас Пантелеймонович уселся на топчане, закашлялся, вытер слезившийся глаз, спросил:

— Ну, как мой сын там, в горах? Давно вы бачили его?

— Я недели две тому назад был у него, — соврал Лука. — Живет он со своими друзьями неплохо.

— И дочка с ним?

— Ксения?

— Да!.. Внученька моя!

— Была с ним.

— А чоловик ее?

— Кто такой?

— Андрей Матяш. Чулы про такого?

Дука почесал кончик носа, буркнул:

— Знаю я Матяша.

Старик уловил в его голосе раздраженность и злобу, насторожился. Лука заметил это, улыбнулся:

— С Матяшом мне не раз приходилось встречаться. Воинственный казак. — И вдруг объявил:. — Устал я сильно. Прилечь бы с дороги. А завтра потолкуем обо всем.

Краснодольская проснулась рано. Утренний туман клубился в садах, дворах и на улицах. Калита возился с лошадьми, когда мимо его двора проскакало к центру станицы несколько конников. Вскоре по улице потянулась кавалерийская часть. Калита подошел к забору, стал приглядываться к верховым казакам. К нему подбежала Клава Белозерова. Переведя дыхание, она сказала: