Петр Радченко - На заре

Виктор поскакал по дороге и, подъехав к казакам, слез с коня, узнал от станичников о сброшенных над полем советским самолетом листовках, в которых сообщалось о прорыве Красной Армией польского фронта. Он попросил листовку у казака, спорившего с товарищами о событиях на Западном фронте, пробежал ее глазами и, вернув назад, сел на коня и в глубоком раздумье поехал в станицу. На сердце у него становилось все тяжелее и тяжелее, и он воскликнул в душе:

«Ой, как неумно сделали те казаки, что ушли к Хвостикову, запятнали себя позором».

На улице станицы казаки тоже стояли группами. У многих в руках листовки. До слуха Виктора долетели слова, из которых ему стало ясно, что они целиком поддерживали Советскую власть, указывали на ее непоколебимую силу, превосходство во всех отношениях над разгромленными белогвардейскими армиями.

— Тут все уже понятно, — размахивая руками, говорил один из станичников. — Коли большевики летают на еропланах, спущают над нами энтии бумажки, так какая же у них тогда сила на фронте? Скажите вы мне на милость.

— Да, — многозначительно протянул другой. — Ероплан — не шутка. Я ить [144] Ить — ведь — прим. Гриня впервой увидал этую машину.

Калита, держа Игорька на руках, сидел с женой на скамейке. Хлопая ботами, к ним подошел Гусочка, указал движением головы на толпу, с усмешкой заметил:

— Ишь, как возрадовались большовицкому ероплану! Здря гудят. Привез брехню. Так я зараз и поверю в ее.

Калита взглянул на него искоса, усмехнулся в бороду.

— Не понимаю, — поворачивая ребенка к соседу, проговорил он озадаченно. — На кого ты злуешь? Разве тебе не радостно, что наши побеждают поляков?

— Теперички так уж повелось, — пробормотал Гусочка, — те бьют тех, а те тех. Во всем виноваты большевики.

На лице Калиты снова расплылась улыбка, и он сказал:

— Ох ты и Мурзик, Герасимович!

Гусочка вдруг съежился, часто замигал глазами и, вобрав шею в плечи, покраснел до ушей, выпрямился.

— Ригинально, — наконец, бледнея, прохрипел он точно простуженным голосом, помолчал и сердито спросил: — Ето ж почему я Мурзик?

— Много мелешь своим дурным языком, то и проче, — недружелюбно пояснил Калита.

— Ты ето брось величать меня собачьим именем, Трофимович! — взъярился Гусочка.

Игорек посмотрел на него, потом на Калиту, и его пухленькое розовое личико засияло улыбкой. Гусочка нахлобучил треух и, бросив на старика уничтожающий взгляд, чуть ли не во все лопатки пустился домой, шаркая ботами о сухую землю.

— Зачем ты его трогаешь? — недовольно пробурчала Денисовна на мужа. — Ты же знаешь, что это за человек.

Гусочка вошел к себе во двор, покосился на Феклу Белозерову, подметавшую около своих сенец сор, созвал кур и, щупая несушек, с досадой прошептал:

— Ач, врагуша! Гусочкой уже окрестил, а теперички Мурзика придумал. Хорошо, хоть никто не почул про етакое осквернение… И никто никому ничего.

Куры хороводом ходили вокруг, кричали, кудахтали, заглядывали Гусочке в лицо, но ему было не до их нежностей: его съедала, душила лютая злоба к Калите, который нанес ему очередную обиду.

Виктор стегнул Ратника плетью, и конь, екая селезенкой, помчался по улице. У ревкома и на площади тоже толпился народ. Многие станичники читали листовки, спорили, шумели. В группе девушек Виктор заметил Оксану. Она тоже посмотрела на него.

«Красивая, чертовка!» — подумал Виктор и пустил коня вскачь, помчался, по дороге. Вскоре он въехал к себе во двор, отвел Ратника в конюшню.

В кухне за столом увидел отца. Тот поспешно свернул вчетверо листовку, лежавшую перед ним, сунул ее в карман, спросил:

— Ну как?

Виктор сел на сундучок, неловким движением снял шапку.

— Был и на Драном, и на Голубовке, — сказал он приглушенным голосом, — да толку мало. Большой размер [145] Размер — плата натурой за обмолот хлеба. просят: нам не выгодно. Лучше молотить катками.

— Большой, говоришь?

— Да, десятый.

Отец недовольно покачал головой, насупил брови.

— Гм… Да это же грабеж! — злобно выдохнул он. — Хлеб в нонешнем году неурожайный выдался, а они… нечистые души!

— Богатеям все равно, батя, — раздраженно прибавил Виктор. — Им лишь бы нажиться.

Вошла мать с дойницей в руке. Зная о сброшенных с самолета листовках, которые немало наделали шуму в станице, она опасливо поглядывала то на мужа, то на сына, молчавших в это время, разлила в кувшины молоко и начала готовить обед. Ей подумалось, что они уже поссорились между собой, что нередко случалось в семье Левицких после того, как Лаврентий вернулся с фронта. Лаврентий сразу же понял причину беспокойства жены, но разговора с сыном о хозяйственных делах не возобновлял: он также видел, что Виктора одолевают совсем другие мысли.

Стуча деревянной ногой, на пороге появился Наумыч с люлькой в зубах. Глаза его скользнули по сыну и внуку, и он мысленно произнес: «Опять свара…»

Однако никакой свары пока еще не было, но она надвигалась, как грозовая туча, и приближение ее чувствовала вся семья. Сев на ослон, старик выбил о деревянную ногу пепел из люльки, спрятал ее в карман.

Все наконец разместились у стола, не спеша черпали борщ из общей миски, стучали ложками.

Наумыч вытер усы и бороду рушником [146] Рушник — полотенце у восточных славян, обычно с вышитым или тканым узором. — прим. Гриня и, хмуря брови, сказал глухим, скрипучим голосом:

— Вот, Лавруха, какие дела зачались на фронте.

— Ну что с того, что большевики прорвали польский фронт? — с притворным равнодушием отозвался Лаврентий. — Это еще не все.

— Нет, ты не скажи, — возразил Наумыч. — Тут уже великая победа, Лавруха. Подумай хорошенько.

— А в монастыре что получилось? — сердилась Мироновна. — Да и в Царицынской даче банде не дюже-то весело: все об этом говорят.

— Помолчала бы, старая, — буркнул Лаврентий.

— Корягину нужно бы еще кое-кем заняться в станице, — холодно промолвил Виктор, дотягиваясь до миски.

Лаврентий готов был вспыхнуть, однако сдержал себя на сей раз и сухо протянул:

— Как?

Виктор, молча посапывая, старательно ел. Лаврентий вытер тылом ладони губы и совсем уже смягченно заговорил:

— Разве вам не видно, что хлеб у всех еще на корню, а полстаницы уже получило повестки о вывозе продразверстки? За горло скоро душить будут да хлеб требовать!

— Тебя не задушат, — расправляя усы и бороду огрубевшими пальцами, сказал Наумыч. — Продразверстка в основном рассчитана на богатеев. А тебе ежели и придется что вывезти, то совсем немного.

— Теперь все веником выметут из амбара! — вспылил Лаврентий. — Это уж вернее смерти знаю, папаша!