Андре Моруа - Фиалки по средам [сборник рассказов]

— Он и есть умница, дорогая миссис Пэкс. Талант писателя и светское остроумие — разные вещи. Но ошибиться тут не мудрено.

— No, no, it's unforgivable!.. [7] Нет, нет, это непростительно ( англ .) А главное, нельзя допустить, чтобы книга вышла в свет. После всего, что я о ней говорила… Надо сказать ему, что это чушь, не правда ли, что это просто срам?

— Погодите, умоляю вас. Вы не представляете себе, какую рану вы ему нанесёте. Завтра, встретясь с ним с глазу на глаз, я постараюсь объяснить ему всё. Но сегодня пощадите его. Уверяю вас, иначе нельзя.

Назавтра, как только я попытался подвергнуть критике какую-то деталь его книги, Шалон встретил моё деликатное и робкое замечание с таким негодующим высокомерием, я почувствовал в нём такую болезненную настороженность, что мужество тут же покинуло меня. Долгий опыт убедил меня в полной бесплодности подобных попыток. К чему лишний раз представлять известную сцену из «Мизантропа» (акт I, явление 2-е)? Я знал, что в ответ услышу неизменное в таких случаях: «А я утверждаю, что стихи мои очень хороши», и у меня недостанет жестокости дать на это правдивый ответ. Разумнее было сразу же отступить. Уходя, я взял рукопись и тут же отнёс своему издателю, которому я её вручил, сказав лишь, что это книга Шалона.

— В самом деле? — переспросил он. — Это книга Шалона? Я просто в восторге, что получу её. Я уже столько слышал о ней. Очень признателен вам, дорогой друг, что вы вспомнили обо мне. Как вы думаете, может быть, сразу предложить ему контракт на десять лет вперёд?

Я посоветовал немного с этим повременить. У меня ещё теплилась слабая надежда, что он прочитает книгу и откажется её издавать. Но вы ведь все знаете, как делаются такие дела. Наши имена — моё и Шалона — служили издателю поручительством, и он отправил рукопись в набор, даже не просмотрев её. Эта весть утешила Шалона, огорчённого поведением своей покровительницы.

Миссис Пэкс три дня дожидалась результата моих усилий. Когда же она узнала, чем кончилось дело, то, как честная и неподкупная протестантка, сурово отчитала меня за малодушие, Шалону же написала сухое письмо, которое он на следующий день с удивлением и негодованием показал нам. Он долго искал причину, которая могла бы послужить объяснением столь вопиющей несправедливости со стороны Глэдис. В конце концов он остановился на одной версии, совершенно абсурдной, но избавлявшей его от унижения. Он вообразил, будто Глэдис Пэкс узнала себя в чуть-чуть смешной англичанке, выведенной в его книге. После этого он вновь обрёл прежнюю безмятежную ясность и больше о Глэдис не вспоминал.

Спустя три месяца книга вышла в свет.

Первые отклики прессы были довольно доброжелательны. К Шалону все были слишком расположены, и никто не хотел огорчать его без надобности. Критики из числа его друзей сдержанно хвалили книгу, остальные отмалчивались.

Зато с потрясающей быстротой распространялась молва. Несколько дней подряд каждый, кого я встречал, бросался ко мне со словами: «Ну, что вы скажете о Шалоне? Виданное ли дело? Это же вовсе непростительно!» Через месяц весь Париж, не читая книги, уже знал, что её и не стоит читать. В витринах книжных магазинов поблекли красивые обложки романа: сначала они из жёлтых сделались бледно-лимонного цвета, затем стали чернеть. К концу года почти весь тираж вернулся к издателю. Он безвозвратно потерял затраченные средства, а Шалон между тем уверял, будто его ограбили.

Провал книги немало озлобил его. Отныне он начал делить человечество на две категории людей: «те, кто хорошо отнёсся к моей книге», и «те, кто плохо отнёсся к ней». Это чрезвычайно осложняло наши связи с обществом. Когда мы устраивали обед, Шалон говорил:

— Нет, этого не зовите! Терпеть его не могу!

— Почему? — удивлялся Фабер. — Он умён и совсем неплохой малый.

— Он неплохой малый? — возмущался Шалон. — Да он ни слова не написал мне о моей книге!

Этот человек, прежде такой скромный и обаятельный, теперь страдал невыносимым тщеславием. Он неизменно носил в кармане хвалебную рецензию, опубликования которой я добился с огромным трудом, и читал её всем и каждому.

Когда какой-нибудь критик перечислял наиболее талантливых романистов нашего поколения, Шалон негодовал, не обнаружив в этом списке своего имени. «Биду — подлец!» — говорил он. Или: «От Жалу я этого не ждал!..» В конце концов, подобно тем безумцам, которые сначала уверяют, будто их преследуют соседи, а затем начинают считать своими врагами собственную жену и детей, он вдруг решил, что и «Пятёрка» недостаточно хорошо отнеслась к его книге, и постепенно отдалился от нас.

Быть может, в какой-нибудь другой, менее искушённой среде он всё ещё находил то беспричинное и слепое уважение, которое мы так долго выказывали ему. Три раза подряд он не являлся на наши встречи. Бельтара написал ему, но ответа не получил. Тогда было решено, что я отправлюсь к нему как посланец всей «Четвёрки».

— Ведь в конце-то концов, — говорили мы, — бедняга не виноват, что лишён таланта!

Я застал его дома, он принял меня, но в обращении его сквозила холодность.

— Нет, нет, — отвечал он мне. — Всё дело в том, что люди подлы, и вы ничем не лучше других. Пока я был у вас на ролях советчика, восторженного поклонника ваших талантов, вы оставались моими друзьями. Но как только я вздумал сам заняться творчеством, как только ты, да, именно ты, почувствовал во мне возможного соперника, ты сделал всё, чтобы замолчать мою книгу.

— Я? — воскликнул я. — Да если бы ты знал, сколько я предпринял усилий в твоих интересах…

— Знаю… Видел, как это делается: начинают за здравие, а выходит за упокой!..

— Боже мой, Шалон, ты чудовищно несправедлив! Да вспомни тот день, когда ты пришёл ко мне сказать, что уезжаешь в Напуль, где сможешь наконец спокойно поработать. Ты колебался, говорил, что не чувствуешь подъёма творческих сил, — если бы я не поддержал тебя тогда, ты бы остался. Но я ободрил тебя, похвалил твоё решение!..

— Вот именно, — сказал Шалон. — Этого-то я никогда вам не прощу — ни Глэдис Пэкс, ни тебе.

Он поднялся, подошёл к двери и распахнул её, давая понять, что разговор окончен. Уходя, я успел расслышать следующие знаменательные слова:

— Вы загубили мою карьеру.

— Но всего любопытнее, — заметил Бельтара, — что Шалон был совершенно прав.

— Как с акциями «Стил»? — спросил Жан Монье.

— Пятьдесят девять с четвертью, — ответила одна из двенадцати машинисток.

В треске пишущих машинок слышался джазовый ритм. В окно видны были громады Манхеттена. Хрипели телефоны, торопливо ползли бумажные ленты, наводняя контору зловещими полосками серпантина, испещрённого буквами и колонками цифр.