Ян Неруда - Стихотворения. Рассказы Малостранские повести Очерки и статьи

Ко мне пролез Пепик. Не следует приучать его к этому, надо деликатно дать ему это понять.

— Поди сюда, Пепик! Ты умеешь петь?

— А как же!

— Так спой мне что-нибудь хорошенькое.

Мальчик начинает песенку «Был у меня голубок», но, спутавшись, поет вместо «дубок» — «зубок». Ему, впрочем, все равно. Что знают эти пражские дети о дубах!

— Ну, хорошо, а теперь иди. Мне нужно быть все время одному, тебе сюда нельзя ходить.

Пепик уходит. Он мне нравится.

Я изучаю уложение о векселях вперемежку с торговым правом.

Из квартиры живописца слышен страшный шум. Идет расправа с Пепиком. Я подхожу, чтобы закрыть окно, живописец замечает меня и кричит через двор:

— Каков проклятый мальчишка! Нет от него покоя!

— А что он натворил?!

— Сожрал, мерзавец, письмо от моего брата-священника, и теперь я не знаю, что отвечать!

Я закрываю окно, так как, кроме этого шума, подмастерье надо мной все еще не кончил своей песни о том, что «был он невоспитан…».

Я обедал внизу, вместе с Семпром и трактирщиком, и наблюдал Игнаца. Забавное зрелище! Он и хозяин некоторое время разбирали за боковым столиком вчерашние счета. Игнац искоса и с крайним испугом поглядывал на хозяина, очевидно, каждую минуту ожидая обещанного увольнения. Но взъерошенная голова трактирщика качается, и глаза лениво щурятся, — он, видимо, начисто забыл все, что было вчера. Закончив подсчеты, Игнац отскакивает от него.

Трактирщик подсаживается к нам.

— Вкусный суп, — говорю я.

— А как же! — отзывается трактирщик.

— А какой гарнир мне взять к мясу, а, Игнац?

— Какой пожелаете.

— Дайте мне немного свеклы.

— Свеклы нет.

— Да ведь она стоит в меню.

Игнац молчит. Трактирщик хохочет, хватаясь за бока, наконец говорит:

— Сейчас я сам принесу, пан доктор. Он не может… Ха-ха, не может…

Я гляжу на него с удивлением.

— Он, как увидит свеклу, так валится в обморок. Она ему напоминает запекшуюся человеческую кровь.

Приятного аппетита!

Обед не оживлен разговором. Трактирщик как собеседник ничего не стоит.

— Что сегодня в газетах? — спрашиваю я.

— А я их не читаю. Я захожу напротив к лавочнику и у него узнаю, что нового.

Заметив, что все стены трактира внизу словно избиты ногами, я осведомляюсь о причине этого.

— Здесь до меня был танцевальный зал, исцарапали во время танцев.

— А вы давно здесь?

— Я-то? Двенадцатый год.

Семпр вообще почти ничего не говорит, ограничиваясь междометиями «э-э!» и «м-м-м!».

Вечером я спустился в садик. Там собралась половина обитателей дома. Теперь я знаю уже всех, кроме своего кондуктора и молодой пары во втором этаже. При мысли обо всех этих соседях у меня голова идет кругом. Провазник, что живет над живописцем, для меня совершенно непостижим. Я несколько раз видел его у окна, и мне показалось, что у него узкое, как лапша, желтое лицо. Теперь я знаю, в чем дело. Его лицо обрамлено короткой черной бородкой, выбритой у рта и на подбородке, поэтому издалека оно кажется таким узким. Голова у него почти вся седая, и ходит он, сильно сутулясь. Ему лет пятьдесят.

Поднявшись по ступенькам со двора в садик, я увидел Провазника, который гулял в глубине сада по дорожке; в правом углу, в беседке, сидела целая компания — домохозяин, его дочь, живописец с женой и Пепиком. Домовладелец, словно не узнавая, воззрился на меня своими черными лихорадочными глазами.

— Папаша, ведь это пан доктор Крумловский, — раздался приятный альт его дочери.

— Ах да, пан доктор… я совсем забыл. — И он подал мне худую горячую руку.

— С вашего разрешения, я тоже подышу здесь воздухом.

— Пожалуйста! — Он закашлялся и плюнул мне на ботинок. Мы сели. Я не знал, о чем говорить. Наступившее молчание не беспокоило остальных, но для меня оно было мучительно. Наверное, они ждут, чтобы я показал себя интересным собеседником.

Я вижу, что единственное спасение — это Пепик.

— Поди сюда, Пепик, как поживаешь?

Пепик прижимается ко мне и опирается локтем о мое колено.

— Расскажи еще что-нибудь, — просит он.

— Рассказать? Ишь хитрец, не забыл, что я ему на днях кое-что рассказывал.

— Расскажи сказку.

— Сказку? Я не знаю сказок… Впрочем, погоди, я расскажу одну. — И я начинаю серьезным тоном. — Жил однажды король. Ладно. Был он бездетным. Ладно. Вот однажды вздумалось его старшему сыну попутешествовать…

Общий смех.

— Шутник вы, доктор! — говорит живописец, утирая две крупные слезы, выступившие на его водянистых, блеклых глазах. Живописец, очевидно, неглуп, и его признание мне льстит. Приятно считаться остроумным.

— Однако продолжайте. Эта сказка годится и для больших детей, — просит живописец.

Я снова в тупике. У сказки нет продолжения, вся ее соль уже преподнесена слушателям, но мои добрые соседи не поняли этого. Я пытаюсь импровизировать, авось дело пойдет. Говорю, говорю… но сказка не ладится, и я чувствую, что порю чушь. Компания перестает слушать, начинает разговаривать, чему я очень рад. Только Пепик слушает, а я глажу его по голове. Но надо же как-нибудь закончить сказку, а я уже начинаю запинаться. Вдруг мне приходит счастливая мысль. Я беру Пепика за руку и, словно только что заметив, говорю:

— Пепичек, смотри-ка, какие у тебя грязные руки.

Мальчик смотрит на свои руки.

— Нагнись, я тебе что-то скажу, — говорит он и шепчет мне на ухо: — Дай два крейцера, тогда вымою!

Я потихоньку вынимаю два крейцера и сую ему. Мальчик убегает в сад, где как раз появилась семилетняя дочка Семпра.

Я гляжу на дочь домохозяина, сидящую рядом со мной. Как она похожа на отца! Худое лицо, тонкие прозрачные руки, маленький подбородок, маленький носик, такой маленький, что, наверное, она даже не может ухватиться за него. Но этот носик не портит ее, личико у нее симпатичное, глаза черные; и голос звучит приятно. Я очень люблю черные глаза, женщины с голубыми глазами кажутся мне словно слепыми.

— Вы играете на каком-нибудь музыкальном инструменте, пан доктор…

— …Крумловский, — подсказывает дочь.

— Да, да, Отилия, я знаю. Пан доктор Крумловский.

— Мы уже говорили об этом, когда вы изволили навестить меня. Когда-то я играл на скрипке, но страшно давно.

Скрипку я даже держать не умею… но, слава богу, домовладелец не слушает меня. Его дочь наклоняется ко мне и грустно шепчет:

— Бедный папаша во второй половине дня всегда теряет память.

Тем временем папаша, поднявшись с места, говорит каким-то внезапно охрипшим голосом:

— Пойдем, Отилия, я хочу немного пройтись… А вы, пан доктор… пожалуйста, прочтите эту записку. — Он подает мне длинную белую бумажку, на которой написано: «Прошу извинить, что сегодня, из-за болезни горла, я говорю слишком тихо».