Ян Неруда - Стихотворения. Рассказы Малостранские повести Очерки и статьи

Я вздрогнул. Провазник весело продолжал, говоря все быстрее:

— Я был лихим молодцом! Сколько баб я соблазнил в молодости! Не вздрагивайте, вас я не соблазню! Насчет замужних у меня совесть чиста, а вот девиц и вдов — тех я не щадил. Еще в последнем классе школы я выписывал из кондуита женских школ фамилии плохих учениц. Та, что плохо учится, наверняка будет самой легкомысленной. Кроме того, я следил за всеми студенческими романами: как только влюбленные поссорятся, я уже тут как тут, — ведь рассерженную девушку легко отбить…

Я вскочил с места, не в силах выдержать этот разговор.

— Извините, мне пора домой…

И я убежал. Вслед мне громко прозвучал резкий хохот. Разыгрывал он меня тоже?

Хозяйка теперь убирает у меня, когда я ухожу обедать в трактир. Я вижу ее очень редко, только мимоходом в кухне. Это хорошо.

Днем опять сильный шум у живописца. Крепко влетело Пепику, и причина этого — мои вчерашние два крейцера. Пепика привел домой рассыльный. Мальчик пытался нанять его, требуя, чтобы тот посадил его на шею и катал, как «лошадка», перед нашим домом. Выяснилось, что он пригласил маленькую дочку портного полюбоваться на этот кавалерийский парад. Первая любовь? Может быть. Я впервые влюбился трех лет и тоже был бит за это. Пепика, однако, бьют слишком часто.

Вечером я в трактире. Здесь те же люди, на тех же местах. Сперва идет общий разговор о чешском театре. Толстый обер-лейтенант рассказывает, что он был однажды в чешском театре и спектакль ему понравился. Ставили тогда: «Die Tochter Boesewicht». Он не знает, как эта пьеса называется по-чешски. Может быть, кто-нибудь из присутствующих скажет? Нет, никто не знает. Наконец обер-лейтенант вспоминает, что по-чешски пьеса называлась «Дочь неистового».

Разговор о театре продолжается. Обсуждают разницу между комедией и драмой. Обер-лейтенант категорически утверждает, что в настоящей драме должно быть пять актов. Это, мол, вроде как в полку — четыре строевых батальона и один запасной.

Разговоры сегодня почти слово в слово те же, что позавчера. Кликеш повторяет свои остроты о крошках из кармана, о двух полицейских, которые водят трактирщика в баню, о цыпленке из вареного яйца, а трактирщик опять называет его лицо теркой. Слушатели, как и прошлый раз, встречают смехом каждую шутку.

Младшая барышня, с головой, похожей на бутылку, глядит на меня. Она прямо-таки впилась в меня взглядом.

Снова приходит тот же тощий, небритый коробейник. Он ничего не говорит, у него ничего не покупают, и он уходит. Наверное, он дал обет ходить грязным по одним и тем же трактирам, ничего не говорить и ничего не продавать.

Затем, при общем напряженном внимании, Карлуша ловит блоху. Потом раздаются поощрительные рукоплескания по адресу Лефлера, и он жужжит, как муха, и шипит, как колбаса на сковородке. Видимо, я в первое же посещение узнал всю программу этого трактира.

Нет, сегодня есть кое-что новое! Карлуша вдруг предлагает Лефлеру:

— Изобразим поросят.

Аплодисменты. Карлуша и Лефлер изображают поросят: они суют руки под скатерть, шевелят ими, изображая поросят в мешке, и при этом визжат так натурально, что иллюзия получается полная. Я вижу физиономию Карлуши, он сияет от радости и визжит вовсю…

Сегодня, мне кажется, я занимался слишком мало…

Ночью была страшная гроза, и с утра воздух прямо-таки животворный. Спущусь-ка я с книжкой в садик, там никого нет…

Нет, все-таки есть: Пепик. Ну, его я как-нибудь выпровожу, и все будет в порядке.

— Вот видишь, Пепик, — говорю я, гладя его по голове. — Нет у тебя больше тех двух крейцеров?

Мальчуган смотрит на меня и хитро улыбается.

— Есть! Я их опять взял у папаши.

— Так-с, и что же ты с ними будешь делать?

— Я знаю, что сделаю. Ты никому не скажешь?

— Сам знаешь, что не скажу.

— Бедржих обещал сказать мне счастливые номера для лотереи.

— Кто это Бедржих?

— Сын лотерейщицы. Он долго не хотел, но я обещал ему один крейцер, и теперь он скажет мне номера, которые она нагадала.

Прелестная детская наивность!

— А что ты купишь на выигранные деньги?

— О, много чего! Папаше куплю пива, маменьке золотое платье и тебе тоже что-нибудь куплю.

Пепик — добросердечный мальчик.

Пепик — негодяй. Я весь трясусь от злости. Когда в саду стало жарко, я вернулся домой. Настроение было отличное… (Ах, бродяга Пепик!) Я сел и начал мысленно повторять прочитанное. Взор мой блуждал по комнате и вдруг задержался на картине Навратила «Море в солнечном сиянии». Солнечного сияния как не бывало! Облака, темное небо! Подхожу ближе: вся картина и стена около нее залеплена глиняными шариками. Пепик, сидя в окне напротив, обстреливал мою комнату из деревянной трубочки.

Взяв картину, я пошел жаловаться живописцу. Он озлился. Пепик был немилосердно бит тут же, при мне. Я созерцал это зрелище с упоением. Просто удовольствие!

Живописец сказал, что реставрирует мне картину.

Только не лентяйничать! Я поленился и заказал себе кофе за обедом в трактире, чтобы не варить его самому дома. А теперь все равно приходится варить его еще раз, чтобы помочь желудку справиться с первым кофе.

Сегодня опять не ладятся мои занятия. В кухне вдруг звякнула сабля. Уж не носят ли теперь кондуктора сабли?

Меня зовут, приглашая спуститься в сад, сыграть в шестерку. Я не отвечаю. Не пойду! Внизу спорят, дома ли я. Живописец уверяет, что дома.

— Погодите, я его выманю песней! — говорит Провазник. Став у меня под окном, он поет скрипучим голосом:

Хихикнув, он прислушивается и говорит:

— Его нет дома. От моей песни он выскочил бы оттуда, как пробка из бутылки.

Все же я не удержался и немного погодя спустился в сад. Там говорили о ночной грозе. Августиха повторила раз десять с крайне серьезным видом, что она ужасно боится грозы. Живописец поддакивает:

— Да, да, моя жена страшно боится грозы. Сегодня ночью мне пришлось встать и разбудить служанку, чтобы она стала на колени и молилась. А для чего же мы ее держим? Но эта дрянь уснула! Утром я ее уволил.

Провазник замечает, что молиться не так-то просто.

— Я знаю только десять заповедей. А когда читаю «Отче наш», то обязательно сбиваюсь на словах «так и на земле», и приходится начинать сначала.

Августиха уверяет, что у нее всю ночь было предчувствие: кто-то должен повеситься, — ведь дул такой ветер. И в самом деле, утром молочница сказала, что в доме «Звезда» повесился пенсионер.

— Подумайте, самоубийство!

Провазник не дослушал и спрашивает, кого убил этот самоубийца.

— Ну конечно, я тоже знаю его!

Я спрашиваю дочь домохозяина, было ли ей страшно.