Ян Неруда - Стихотворения. Рассказы Малостранские повести Очерки и статьи

Изумительно! Захочешь — услышишь глубокое и равномерное дыхание океана вокруг, а захочешь — услышишь, как там, наверху, по небу шагает время, как шелестят гигантские крылья столетий и вращаются колеса планетных часов.

Протяжные, придушенные звуки летят над водами: это дышит задремавшее море… «Спи спокойно, буйное дитя!»

Дитятко давно уже спит, но вовсе не смыкая своего глаза. Стоит только слегка нагнуться над бортом, — сразу в него заглянешь… Какой он теперь темный, этот глаз, и в то же время какой сверкающий! Все небо отразилось в нем, сто раз умноженное в его плещущих волнах. Небо полно ярких звезд, луна светит, словно прикрытое зеленой фатою солнце, и каждый луч ее миллионнократно преломляется в волнах, и вся равнина моря как будто горит, как бы сплошь усеянная огненной искрой и золотым песком.

Хорошо бы заглянуть теперь в свои собственные глаза: ведь все эти миллионы огней должны отражаться в них!.. Какое стремление, сколько мыслей пробуждают это небо, это море…

Вот на судно набегает большая волна: быстро ширится, как человеческое стремление, ярко блестит, как надежда людская, — и вот рухнула, рассыпалась искрами… Никогда не вернутся обратно ни волна, ни человек, ни мысль.

Но… что мне до этих волн, правда?! И что морю до моих мыслей, а небу до его отраженья в море? Мы ищем чего-то, что вне нас, а оно всюду: в небе, и в море, и в нас самих! Жизнь — и в солнцах, и в волнах, и в мыслях, и не будь у меня тоже своей собственной жизни, я истомился бы от жажды в этой вселенной, как мореплаватель без пресной воды посреди океана!..

Но удивительны эти переходы, эта перегонка из одного в другое. Душа получает жизнь от моря, море — от звезд, звезды…

Безумие! Последний закон всего сущего, наверно, до смешного прост, а я… я ничего, абсолютно ничего не знаю о нем. Знаю только, что колеса наших планетных часов тоже когда-нибудь перестанут стучать — гиря отлетит, маятник остановится, и тогда… тогда…

Эх!..

Представьте себе хорошенько, что такое для горожанина лес и вообще — что такое первозданный лес.

От нас до него и до истоков священной нашей Влтавы всего несколько часов, и дорога тянется вверх, вдоль Шумавы, — безмерной и безмерно прекрасной блюстительницы чешской. Мы едем по области мужественных ходов {88} , и каждый миг перед нами — новая картина. То чернолесье, то молодняк и пастбища, то горная долина с деревушкой, будто жемчужиной, посреди, — одна гора пологая, другая островерхая, третья — одинокий мрачный утес. Уже под нами пространство, где хоть овес растет, и мы миновали деревеньку Квилды, где деревянная церквушка волнующе проста, а дома — без единого кирпича, сплошь американский «блок». Дорога идет дальше вверх — к охотничьему домику на Бушине, откуда всего на расстоянии выстрела — Бавария.

Отсюда лесная дорога еще занимательней. Шоссе гулко гудит, как под сводами, и по обеим сторонам между деревьев — следы страшной прошлогодней бури. Целые груды деревьев в чаще повалены, выворочены о корнем, опрокинуты, частью повисли на соседних деревьях либо рухнули на сторону — и торчат вершиной к земле, корнями к небу. Местами чащоба подступила к самому шоссе, стволы перегородили его, и пиле пришлось прокладывать дорогу заново. Вдруг открылась лесная прогалина, и перед нами долина, а за ней — на длинном высоком косогоре по ту сторону — не осталось ни одного ствола, все свалено, перепутано, переломано. Есть во всем этом какая-то удивительная дикая гармония, как во внезапно застывшем потоке лавы, и мертвенность, впечатление кладбища. А вот еще такой же косогор, второе кладбище, а там — третье, четвертое. Здесь прошагала разъяренная природа, исполинская буря: на каждой горе — след ее ноги.

Отсюда — пешком. Пройдя полчаса девственным лесом, выходим опять на косогор, — новое кладбище! Здесь опять — ни одного дерева стоячего, все в жестоком беспорядке повалилось друг на друга, будто колосья на току, лежат двадцати-тридцатисаженные стволы, и у каждого на конце возвышается словно косматая скала — ни корни не могли расстаться с землей, ни земля — с корнями. Спускаемся по этим горам бурелома вниз, продираемся сквозь них, как маленькая букашка в высокой траве. Вот мы уже внизу, идем по долине, — беда, коль нога рискнет хоть на пядь ступить с тропинки в сторону — на этот зеленый ковер. Тут торфяник, трясина, поросшая ярко-зеленой карликовой сосной, и папоротником, и остропером, но вся поверхность словно ходуном ходит, среди зелени неподвижно блестит вода, и по тропинке идешь, будто по качающейся доске, из-под ноги змейками прыскают струйки воды — отступи только на пядь, и трясина сомкнется над твоей макушкой.

Шапки долой! Мы вступили в девственный лес.

Как описать его?

Мне вдруг показалось, будто я отброшен на целые тысячелетия назад, но радостно-молод, буйно-весел, независим от времени и людей… свободен… свободен! На меня повеяло духом довременного. Была тишина, та же самая, что царила здесь при сотворении мира.

Неожиданно с противоположной горы сорвался ветер. Мы его, правда, не почувствовали, но под нами, в прикорневых криптах, затрещало, в вышине зашумело, свод лесной пошатнулся туда-сюда — весь лес вдруг как будто вздохнул, в нижних ветвях засвистела легкая песенка — тот же шум, та же песня, что были при сотворении! И опять тишина. Ни звериных шагов, ни птичьего свиста, ни звука — торжественная тишина! Слышу биение своего сердца… Господи, как бы в этой тишине и голове и сердцу стало легче!

Мы в храме. Над нами — вверху темный, а в целом светлый свод, в котором лишь отдельными кусочками проглядывает голубое небо, словно мелкий камешек в мозаике. Колонны храма стройно уходят ввысь. Шея заболит, если вздумаешь смотреть, где им конец. Ветви переплетаются, образуя в вышине нечто вроде красивого вышивания. Вдоль стволов свисают вниз, к земле, седые пряди. Иной сухостой, уже без листьев, без коры, стоит еще прямо, похожий на белый скелет. А на земле — поколения, чей возраст — тысячелетия! Где нога в состоянии ступить прямо на землю, она ступает, будто по мягчайшему ковру. А перебираясь через поваленные деревья, хватаешься за бегущую от земли к ветвям или от ствола к стволу красивую гирлянду. Внизу ты видишь трухлявое бревно поросшего зеленым мхом мертвого первозданного великана, на которого навалился другой; формы еще сохранились, но прогнившее тело можно проковырять пальцем насквозь; поперек второго лег третий: у него тоже отвалились все ветви, лежит только длинный труп; а из него выбежали пятьдесят веселых молодых деревцев, питающихся останками отца; корешки их обнимают его, охватили, как обруч, чтоб достичь земли, либо прошли ему прямо сквозь тело. О том, что произойдет в будущем, вы можете судить по соседнему пятисотлетнему юноше: отец под ним исчез, корни образуют целое зданьице — часовенку в храме, — только на высоте сажени от земли сливаются в могучий ствол. А на один шаг дальше целое поколение буйно выбивается из ствола, еще прямого, но переломленного на половине высоты. С изумлением глядим мы на огромный круглый букет в вышине: невозможно представить себе ничего прекраснее — это у господа бога удачно получилось!