Ян Неруда - Стихотворения. Рассказы Малостранские повести Очерки и статьи

Мы медленно идем по храму девственного леса. Вот уже перед нами начало старой Влтавы, здесь еще совсем молоденькой, болтливой, ребячески своенравной. Ее уложили в каменную колыбельку, но ей там не нравится; она сейчас же выбегает вон, — малютка, не больше пальца шириной. И бежит, и тараторит, болтает сама с собой, как ребятишки сами с собой разговаривают. А старый первозданный лес смотрит в ее искристые глазки и протягивает над нею свой плащ, чтоб солнце не обожгло.

{89}

«Слава богу, отмучился!» — шепчем мы, стоя у гроба. — Слава богу! А у самих от жалости сжимается сердце. И чудится, будто нам стало легче — оттого, что наконец-то полегчало ему, художнику, мастеру, благороднейшему из благородных. Йозеф Манес отмучился, отмучились и мы. Завидно-прекрасной и до отчаяния многострадальной была его жизнь, и смерть сжалилась над ним, изрекши свое «Amen!». И мы вторим ей в унисон: «Amen!» — за самих себя и за него тоже, и с души нашей словно свалился тяжкий камень.

Йозеф Манес {90} для чешской живописи был тем же, чем незабвенный Вацлав Левый — для чешской скульптуры. О Манесе ценители в один голос утверждают, что «творения его отличает поэтическое совершенство, тщательность изучения предмета, блестящая техника и — главное — то высшее устремление истинного мастера, который, свободно владея разнообразными манерами, с порога отвергает любое шарлатанство». Тем самым они произнесли суд и над Вацлавом Левым {91} , к которому эти слова относятся в равной мере.

Оба мастера были поэтами в самом высоком и чистом значении этого слова. Душа их вбирала в себя лишь благородную мысль, постигая высшую гармонию, мастерство овладевало высотами классики, а сами они по-прежнему оставались детьми — такова уж привилегия всех истинно возвышенных поэтических натур. Это не значит, конечно, что они не в состоянии были постичь свое время! Столь мощный дух в суть вещей проникает сразу, все схватывая на лету, однако несчастья нашей прозаической повседневной жизни, да и вообще все преходящее и непостоянное на «вечнозеленом дереве жизни» просто не имеет для него ценности; гармония их души усваивает лишь то, что прекрасно и вечно. Именно поэтому, когда для таких натур не создано условий жизни, талант их обыкновенно либо гибнет в безмерно-тяжкой и безысходной схватке, либо не проходит даже трети того пути, который могучие крыла их духа могли бы шутя одолеть целиком.

Условия жизни чешского народа до сих пор мало способствовали развитию искусства, ему не светило ясное и горячее солнце — а разве во тьме может расцвести гений? В тени, без солнца, не блещут даже бриллианты, даже золото кажется черным, и черными делаются цветы. Нам посчастливилось увидеть наше утро — Манес и Левый, будто умудренные опытом пилигримы, свершили свой путь на заре, в рассветные часы — «но разве не исчезает заря при блеске первого солнечного луча»?

Манес и Левый возвестили зарю славы чешского искусства!

Разумеется, любой отрезок пути истинного художника отмечен творениями совершенными — и начало, и средина, и конец его. Так и после Манеса и Левого остались шедевры, хотя судьба и не была к ним слишком благосклонна. У Манеса мы особенно четко различаем черты умиротворенного гения. Гениальность — уже в раннем осознании им, что в наших условиях сила его даже не смеет проявить себя в начинаниях грандиозных, — хотя и в них она таки проявила себя, — отчего он скромно ограничился поприщем незаметным. Однако любая линия, оставшаяся после него нам в наследство, представляет художественную ценность. Его разнообразные рисунки, ставшие впоследствии украшением наших журналов, послужившие этюдами для скульптурных изваяний и т. д., являют собой образцы высокого мастерства. Его иллюстрации к «Рукописи Краледворской» более народны, чем Рихтеровы рисунки, и более приятны, чем рисунки Джанелли; вместе с тем это — предшественники гравюр.

Манес приносил себя в жертву любому начинанию, если считал, что его участие и поддержка пойдут на пользу искусству; он разукрашивал, например, пригласительные билеты «Художественного общества», подрядился расписывать циферблат часов на Староместской ратуше, разработав для них причудливую мозаику мастерских композиций. О некоторых его станковых картинах уже писалось, но «Художественное общество» могло бы приобрести многие редкостные вещи из более мелких его работ, сохранившихся в архиве художника.

В жизни Манес был скромным, ласковым и молчаливым человеком. Он никому не был врагом, за исключением шарлатанов от искусства; когда он говорил, ему странным образом недоставало слов и уместных выражений, но только лишь речь заходила об идеалах в искусстве, его всегда спокойный взгляд загорался, а речь лилась таким мощным потоком, что увлекала и покоряла всех.

Кончина его была печальнейшей элегией. Манес не был старцем, мудрость которого проявляется тем полнее, чем более дух освобождается от бремени тела, он был мужчиной в расцвете сил, а дух его уже был сломлен, хотя тело все еще влачило жалкое существование! Еще недавно бродил он по городу — тело без души, и страшно, и трогательно было глядеть на этого погубившего себя человека! В иных краях смерть прячется под черным покрывалом, таинства ее роковых превращений свершаются сокрыто от глаз людских, но мы наблюдали за ее работой при свете дня, она медлила…

Манес передвигался, словно труп, влекомый сатанинской силой, ноги не держали тела, язык одеревенел, во взоре — ни проблеска, на челе — ни единой мысли, намертво сомкнуты уста — ни легчайшей дрожи на них. Иногда он останавливался и глубоко вздыхал. Прохожим казалось, будто этот несчастный бродил в поисках смерти, и было видно, что смерть ходит за ним по пятам. Но смерть не была «всадником, молнии подобным»! И представлялось, будто ангел смерти остановил часы его духа, но, изнемогши от трудов, не смог прекратить и жизнь тела. Перед нами была глиняная рама без образа, она рассыпалась у нас на виду, — медленно, медленно до боли! Уже два года как он мертв — и вот теперь он умер!

Нет, не умер — только прилег, счастливый, отдохнуть, ибо «великий духом бессмертен во веки веков»!

{92}

Как скромен он в обществе! Невысокий, худощавый. Длинные, еще не поседевшие волосы, коротенькая бородка на худом лице, на носу — легкие очки, а сквозь стекла смотрят глаза такие ясные и искренние, мудрые и веселые, что сердце твое исполняется доверием. Настоящее лицо лирика, и если Новалис прав, что «скульптура, музыка и поэзия то же, что эпос, лирика и драма», то Сметана в настоящее время наш лирик и притом — самый лучший. Относительно ценности его творчества не может быть никаких споров. Нам повезло. Едва мы возобновили нашу работу в области искусства, как у нас появились Челаковские и Эрбены, Манесы и Чермаки, Зитеки и Левые, Бендлы {93} и Сметаны. В нашей оперной музыке Сметана действительно оправдывает свою фамилию. И если Бетховен сказал о Бахе: «Bach war kein Bach, sondern ein Meer» («Бах был не ручьем, а целым морем»), — то чешское остроумие по поводу Сметаны может позволить себе и более дешевое сравнение.