Ян Неруда - Стихотворения. Рассказы Малостранские повести Очерки и статьи

Ну так вот. Сейчас повсюду говорят о холере и мерах предосторожности против нее, — только прошу читателя меня не перебивать и не спрашивать, какое она имеет отношение к валяющимся на улицах предметам, — уж пусть он позволит мне спокойно продолжать и тогда увидит, что я пишу не столь уж глупо. Итак: поговаривают о холере. Отовсюду слышится совет, как от нее уберечься. Прежде всего: соблюдайте чистоту в квартире — это, мол, уже половина дела. Дезинфекция — тоже полдела. Доброкачественная говядина, телятина и свинина — тоже. Хорошее пльзеньское пиво, говорят, также половина дела. Подведем итог: итак, если ты будешь свято блюсти все предписания, то станешь во время холерной эпидемии в два с половиной раза здоровее, чем, собственно говоря, тебе требуется. Почему бы и мне не последовать этим советам, если они: 1) улучшат мое здоровье и 2) наполнят мою душу неизъяснимым блаженством, как всякое неукоснительное исполнение официальных предписаний.

Прочитав на ближайшем перекрестке распоряжение магистрата о мерах борьбы с холерой, я тут же закончил свою прогулку и вернулся домой. Ну что ж — по-моему, у нас достаточно чисто. Пол и мебель находятся под постоянным и неусыпным надзором моей Анчи. Книги, правда, вверены моим личным заботам, но я думаю, что немного пыли им не повредит — без нее они выглядят как-то слишком торжественно, кичливо и глупо! А остальное — гм, собственно, больше ничего и нет. Только вот постель — но что в целом свете может быть чище постели старого холостяка!

Подушки — точно два лебедя. Покрывало — словно лепестки лилии. Простыни — как снег. Волосяные матрацы похожи на пирожки. Соломенный тюфяк… соломенный тюфяк…

— Анча!

— Чего изволите?

— Когда я в последний раз менял в тюфяке солому?

— Не знаю… с тех пор, как я здесь… не меняли… Небось там уж одна труха.

Анча служит у меня шесть лет. Стараюсь припомнить, что было до нее, нет, не могу! Этот тюфяк, хорошо набитый и простеганный, я купил еще в дни моей розовой юности…

— Анча!

— Чего изволите?

— Вот вам семьдесят пять крейцеров, ступайте и купите три охапки соломы — быстро!

Анча летит. Анча притаскивает три охапки соломы. Потом хватает тюфяк, распарывает его по всем швам.

Хочет запихнуть в него новую солому.

— А куда мы денем труху?

Да, у женщин ум более гибкий, чем у нас! Мне бы это и в голову не пришло! В самом деле, прежде чем набить сенник заново, нужно вытряхнуть из него старую солому — но куда ее девать? Выбросить из окон кому-нибудь на голову?

— Анча, а куда обычно девают старую солому?!

— Не знаю.

— Гм, — говорю я, — возьмите денег и сбегайте вон в тот высокий дом. У них есть мусорная яма — заплатите дворнику, и он разрешит вам высыпать туда старую солому.

Мужской-то ум тоже на что-нибудь годится!

Анча уходит, но тотчас возвращается. Говорит, дворник не хочет. Дескать, в эту яму служанки высыпают горячую золу и солома может загореться. Да и яма, мол, сразу до краев наполнится соломой, а крестьянин-мусорщик приедет еще только зимой: сейчас ему и дома хватает работы.

— Так что же делать?

— Не знаю.

— Вот что! — кричу я через минуту (мужской ум удивительно изобретателен). — Завтра среда, по улицам ездит городской мусорщик, собирает мусор. Возьмите эти деньги, дайте половину их мусорщику, который ходит по домам, половину — возчику, и они сами вытряхнут нашу солому на воз.

— Хорошо. Только на чем же вы сегодня будете спать? Я не могу положить вам этот тюфяк, он уже распорот, солома будет вылезать.

— Да-а, как же быть… В таком случае, лягу на пол! Давайте разложим на полу длинную диванную подушку, застелим ее простыней — я буду спать, как князь!

И я спал, как князь. А утром Анча вынесла солому в коридор, и мы стали ждать. Пришел мусорщик, я сейчас же высунулся из окна, чтобы стать свидетелем всей процедуры. Подъехал воз, Анча вышла с соломой на тротуар.

— Да вы мне хоть золотой давайте, все равно я эту солому не возьму, запрещено! — прокричал возчик и стегнул лошадей.

Анча притащила солому обратно.

— Ну, это уж просто черт знает что, — говорю я.

— Да, — подтвердила Анча.

— Так придумайте что-нибудь, боже мой, спросите, наконец, как люди делают!

Анча летит. Приблизительно через час прилетает обратно.

— Говорят, лучше всего сжечь ее в печке!

— А ведь правда, как это мы не догадались! Ну тогда жгите! Только знаете что, спросите-ка сначала у соседей, не собираются ли где-нибудь печь пироги, — может, надо хорошо разжечь топку или прокалить печь — понимаете?

Анча опять убегает. Через минуту мне уже известно, что печь пироги нигде не будут и никто не желает прокаливать печь. А ей нужно на рынок, и забавляться сожжением соломы она сможет только вечером. Нельзя же без конца возиться с этой соломой! Вот так.

Пришел вечер, мы поужинали. Анча принялась таскать солому, делать из нее пучки и совать их в печь. Я сел в своей комнате за письменный стол и, покуривая сигару, с удовольствием слушал, как славно гудит огонь в кухонной печке, — очень уж я это люблю.

Вдруг с улицы донесся шум, громкие голоса. К нам позвонили. Я выскочил в коридор, чтобы узнать, в чем дело. Оказывается, у нас из трубы вылетает сильный огонь и летит на соседние крыши.

— Ради бога, Анча, перестаньте топить! Скорей уберите солому куда-нибудь в комнату, а если к нам придут, делайте вид, что ничего не знаете. Печка накалилась?

— Что вы, от двух-то охапок! Почти холодная!

Слава богу, никто не пришел. Огонь перестал угрожать соседним крышам, и через некоторое время народ разошелся.

Я сердито пускал дым в потолок и, злой, улегся опять на пол.

Утром, однако, я встал бодрым и сразу отправился на улицу — чтобы разузнать, что же делать дальше. Я спрашивал у полицейского. Спрашивал у дворника. Спрашивал у всех знакомых дам.

Полицейский взял под козырек.

— Не могу знать.

Дворник приподнял фуражку.

— Простите, не знаю.

Все дамы заявили в один голос:

— Да, в таких случаях просто ничего не придумаешь.

— Ну, Анча, — сказал я, вернувшись домой, — морока нам с этой соломой! Но ведь не можем мы оставлять ее у себя! Вы умеете делать фунтики из бумаги? Нет? Идите сюда, я вам покажу.

И мы стали делать фунтики и набивать их соломой. А когда их накопилось довольно много, я набил ими карманы, снова вышел на прогулку и стал их рассовывать, куда только мог. В этот день я гулял еще шесть раз. На следующий день — двенадцать.

Так я «работал» четыре дня подряд, пока мы с Анчей не поняли, что выбросили лишь небольшой пук соломы. Я подсчитал, что мне придется гулять подобным образом месяцев семь.

Думаю, нет нужды сообщать вам, что я просто-напросто заболел. Я не мог думать ни о чем другом. Перед глазами у меня была сплошная соломенная пелена, голова была забита проклятой соломой. В одном углу комнаты стояло три снопа, в другом — мой несчастный сенник и там же длинная подушка с дивана, — куда, куда обратить взор? А ночью приходилось ложиться на пол… Я так ругался, извергал столько проклятий, что стыдно вспомнить. Почти не спал, вставал чуть свет и отправлялся на прогулки.