Ян Неруда - Стихотворения. Рассказы Малостранские повести Очерки и статьи

Я предлагаю этим господам те же самые вопросы, которые были заданы деятелям искусства — поэтам, так как чешская политика, во-первых, подлинное искусство: ведь она является самоцелью; а во-вторых, она, конечно, поэзия, так как непрактична.

Прилагая образчик своего письма, обращаюсь с просьбой ко всем уважаемым редакциям не счесть за труд напечатать его в ближайшем номере своих газет. Конечно, бесплатно!

«Милостивый государь! Вы, вероятно, уже слышали о моей новой книге, которая вскоре будет выпущена «Чешским клубом» в Праге. Я еще собираю для нее так называемый материал. Не откажите ответить мне на следующие вопросы: 1) Когда Вы предпочитаете играть по отношению к народу роль патрона — днем или ночью? 2) Когда Вы трудитесь на благо народа, возникает ли у Вас потребность в прохладительных, — например, пиве, черном кофе, почетных званиях, сигарах или брани по адресу инакомыслящих? 3) Составляете ли Вы свои планы спасения народа сразу набело или же сперва начерно? 4) Приобрели ли Вы какие-нибудь особые навыки в деле спасения народа? 5) Легко или тяжело дается Вам труд на благо народа? Не прошибает ли Вас при этом пот? 6) Трудитесь ли Вы для родины даже тогда, когда в этом нет надобности? 7) Сколько часов в день работаете Вы для родины? Ответ прошу по возможности не задерживать.

С совершенным почтением…

N. В. Почтовые расходы с удовольствием возьму на себя.

Прага, 24 января 1885 г.»

{101}

«Был первый май…» {102}

Извините, пожалуйста, что я тоже начинаю такой, хотя и всем нам милой, поэтической, но все же слишком избитой фразой. На этот раз, право, не получается по-другому! В Чехии, что ни год, около первого мая эти слова Махи произносятся десятки тысяч раз десятками тысяч людей; а в нынешнем году (позвольте мне теперь опять употребить ходячую, очень избитую фразу) мне хотелось бы иметь столько золотых, сколько раз именно в нынешнем году произносились эти слова у нас, часто еле слышным шепотом, как бы невольно, словно во сне…

Да, было Первое мая 1890 года! И тот, кто пережил этот день как зрелый, размышляющий человек, на всю жизнь запомнит его!

Было бы интересно прочесть какую-нибудь написанную по-чешски, озаренную огнем истинной поэзии, проникнутую глубокими, по-настоящему «человечными» идеями «мистерию», в которой выступали бы отдельные годовые праздники, состязаясь в споре, кто же из них выше других, кто же из них первый.

Пусть, например, выступит день Нового года. Но не тот пустой, заимствованный в чужих землях праздник, после которого болит и кружится тяжелая голова и который сопровождается шумными, противными обрядами, исполненными лжи и надоедливого эгоизма! Пусть это будет чешский новогодний день, который жив у нас до сих пор в деревне. В доме торжественно и тихо; повсюду чисто, все еще накануне прибрано и приготовлено, выполняется только самая необходимая, неотложная работа; все говорят друг с другом так сдержанно, почти вполголоса и остерегаются чем-нибудь рассердить или вывести из себя; в церковь надевают самое нарядное платье, а потом горячо молятся, и до нового трудового утра все так счастливы, всем так хорошо!

Пусть выступит Сочельник — в одних местах это день, полный ярмарочного шума, день необыкновенно пышных храмовых праздников, день взаимных неожиданных сюрпризов, — в деревне же это картина не только нашей скромной деревенской жизни, но и драгоценного семейного счастья. Когда после дня, прошедшего в обычной суете, наступает тихий вечер, люди ходят на цыпочках, бесшумно, собираются в комнате и садятся за стол, довольствуясь грибной похлебкой, кашей с маслом, оладьями, распаренными сухими фруктами; потом все усаживаются в кружок потеснее и рассказывают всевозможные диковинные истории о былых временах, о чужих землях, о том, как родился Спаситель и как в святую ночь небо вдруг озарилось, засияв, как днем, как запели ангелы и бедняки поспешили в Вифлеем и первые поклонились искупителю, узнав раньше всех, что спасение человечества — в равенстве всех людей, — и когда затем всем слушателям и рассказчикам кажется, что свет спасения действительно засиял над ними, они встают, крестятся и все идут встречать утреннюю звезду, новый день!..

Пусть выступит Вторник масленичной недели, сопровождаемый музыкой и песнями, от которых глаза загораются весельем, ноги сами начинают приплясывать, сердце скачет, а с губ срываются ликующие возгласы. Пусть выступит в состязании с ним день Первого апреля, шаловливый обманщик, с прибаутками и замысловатыми проказами, под звуки бубенчиков и насмешливых свистулек.

Пусть выступит день Первого мая, увенчанный свежей зеленью барвинка. С благоухающими ландышами в волосах. С соловьиной песнью на трепетных губах. Со жгучей искрой любви в страстном взоре.

Тысячи поэтов уже воспели его. Миллиардам человеческих сердец он помог быстрее биться от счастья. Но я, пожалуй, не знаю, что конкретного сумел бы он сказать в свою пользу. Ему, правда, принадлежит обширное царство красоты и любви, но он вершит свои дела тайно, в тихой лесной чаще, внутри пробуждающихся почек, в раскрывающихся сердцах. Он не любит шума, он не создан для блестящего общества, для публичного веселья; он существует для нежных взглядов, которыми обмениваются только двое, для шепота, который сладостен только двоим!

И действительно — конечно, случайно — подлинная медлительная история человечества доныне почти не останавливалась у этого дня, у Первого мая. Почти — до самого последнего времени! До Первого мая 1851 года, когда открылась первая Всемирная выставка, которая сразу же объединила разные народы в единый хоровод.

И не прошло еще и сорока лет, как наступило Первое мая 1890 года. Право, те, кто дождались его, дожили до самого памятного Первого мая в человеческой истории. Может быть, даже до самого памятного дня в истории человечества вообще!

Спокойной, железной поступью, сомкнув ряды, Первого мая 1890 года шли батальоны рабочих, несчетные, необозримые, вступая в строй борцов за права человека, чтобы всегда, так же, как в этот день, идти вперед вместе с нами к величественной цели человечества, так же убежденно, преодолевая те же трудности, с такой же радостью.

Это было могучее шествие, неодолимое, как океанский прилив. Кто присмотрелся в этот день к народным массам, тот поймет, что может значить «примитивная сила», движимая нравственной, духовной идеей.

Особенный день! Удивительное настроение! Не страх, — нет, мне даже не пришла в голову такая возможность, — но такое странное ожидание чего-то неопределенного, совершенно неизвестного охватило все мое существо. Ощущение не из приятных. Мне помнятся только два случая в моей жизни, хотя их никак нельзя сравнивать с сегодняшним, третьим, когда у меня было подобное ощущение ожидания «чего-то неопределенного, неизвестного». В первый раз — в 1848 году, в те часы, когда бомбардировали Прагу; тогда это ощущение пробуждалось и удерживалось между отдельными выстрелами мортир. И во второй раз — в 1866 году, в то утро, когда пруссаки приближались к Праге {103} .