Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Вид и повадка князя переменились, он взял послушника за руку.

— Прости меня, — сказал он с теплотой в голосе, — прости, если я в тебе усомнился, прости, если неправильно истолковал твои слова.

После чего, с обычной своей решительностью, подошел к дверям и приказал Сиаме позвать Нило.

— Тебе известен мой метод общения с ним? — спросил князь.

— Да, — ответил Сергий.

— Если тебе нужно будет дать ему какие-то указания, делай это при ярком свете: в темноте он не поймет.

Подошел Нило, поцеловал руку хозяина. Он понимал, какая в доме случилась беда.

— Этот человек, — обратился к нему князь, — инок Сергий. Он считает, что ему ведомо, где находится маленькая княжна, и просит моего дозволения отправить тебя с ним. Согласен ли ты.

Африканский царь подтвердил свое согласие.

— Все решено, — обратился его хозяин к Сергию. — Хочешь ли ты просить еще о чем-то?

— Будет лучше, если он сменит свой африканский наряд.

— На греческое платье?

— Греческое привлечет меньше внимания.

— Хорошо.

Вскорости явился Нило в наряде византийца, лишь голову его украшал ярко-синий шарф.

— А теперь, князь, прошу предоставить мне помещение. Мне нужно поговорить с ним наедине.

Его просьбу исполнили, указания были отданы; закончив разговор, Сергий напоследок еще раз зашел в покои князя:

— Мы с Нило крепко подружились, князь. Он меня понимает.

— Он может проявлять несдержанность. Помни, ко мне он попал дикарем.

С этими словами князь и молодой русский расстались.

После этого никто уже не приходил в дом. Возбуждение быстро спадало. А потом и вовсе сошло на нет, не принеся никаких плодов.

Когда Время шествует пешком, поступь его свинцова; в тот день оно попирало ногами сердце князя. К середине дня он был взвинчен до предела.

— Пусть поостерегутся, пусть поостерегутся! — повторял он, порой взмахивая сжатым кулаком. Иногда мысль, которую он высказывал столь смутно, заставляла его остановить непрестанный шаг. — У меня есть враг. Кто он? — Уже давно этот вопрос занимал все его мысли. Судя по всему, он отказался от надежды вернуть Лаэль, в мыслях у него было одно — месть. — О Господи, Господи! Неужели я лишусь ее и так и не узнаю имя супостата? Действовать, действовать — иначе я сойду с ума!

Явился Уэль, все с тем же докладом:

— Увы! Ничего нового.

Князь его будто бы не видел и не слышал.

— Враг этот может обитать всего лишь в двух местах, — твердил он про себя, — всего лишь в двух: во дворце и… — он в ярости вскинул руки, — в церкви. У кого еще хватит мощи поставить в тупик целый город, в едином порыве бросившийся на поиски? Кому еще я нанес оскорбление? О да, это так! Я проповедовал веру в Бога — за это мое дитя решили погубить. Вот оно, христианское милосердие!

Все силы его натуры пришли в движение.

— Ступай, — приказал он Уэлю, — приведи двух носильщиков для моего паланкина. Со мной пойдет Сиама.

Купец расстался с ним у крыльца, князь похлопывал одной ладонью о другую:

— Да, да, нужно попытаться — посмотрим, существует ли это христианское милосердие, посмотрим. Возможно, оно превратилось в пчелиный рой и нашло себе улей во Влахернском дворце.

На пути во дворец он постоянно погонял носильщиков:

— Живее, живее!

Страж у ворот принял его по-дружески и вернулся с ответом:

— Его величество вас примет.

Вновь перед ним приемный зал, Константин на царском месте, все придворные — где положено; опять церемониймейстер; опять бесчисленные поклоны. Избежать этой церемонии было невозможно. Правители тоже вынуждены терпеть определенные виды лишений.

— Подойди ближе, князь, — милостиво позволил Константин. — Я очень занят. Нынче утром прибыл курьер из Адрианополя и сообщил, что мой августейший друг, султан Мурад, занедужил и лекари полагают, что недуг его смертелен. Я полностью поглощен этими заботами, однако слышал о твоей беде и из сочувствия велел стражнику привести тебя. Насколько мне известно, девушка отличалась редкостным умом и красотой, мне трудно поверить, что в моей столице нашелся некто, способный на такой бесчеловечный поступок. За поисками, которые ты организовал столь умело, я следил едва ли менее пристально, чем ты сам. Мои подчиненные получили приказ не щадить труда и затрат, дабы обнаружить виновников, ибо успех одного злоумышления придает другим заговорщикам смелость и решимость, ставя тем самым под удар каждую семью в моей империи. Если тебе известно, что еще в моей власти, я буду рад тебя выслушать.

Император, поглощенный собственной речью, не заметил, какой огонь полыхнул в глазах Скитальца, взволнованного упоминанием о состоянии султана.

— Не стану испытывать терпение вашего величества: мне ведомо, что от обстоятельств, о которых вы упомянули, зависит благополучие всей империи, тогда как меня тревожит лишь одно: жизнь или смерть одной бедняжки; впрочем, для меня в ней — весь мир, — так начал князь и тем самым тронул благородную душу императора, ибо взгляд последнего смягчился, а рука принялась мягко постукивать по золотому шишаку на правом подлокотнике трона.

— Я получил часть ответа на вопрос, который привел меня к вашим ногам, — продолжал князь. — Отдав распоряжения, вы сделали все возможное, вот только… только…

— Продолжай, князь.

— Ваше величество, мне страшно произнести что-то оскорбительное, однако в этой страшной истории участвует некий мой враг, и он меня сильнее. Вчера Византий посочувствовал моему горю, отдал в мое распоряжение свои глаза и руки, но еще до заката пыл этот начал остывать, а сегодня охладел окончательно. Что нам думать, что делать, повелитель, когда и золото, и жалость бессильны?.. Не стану тратить время на слова о том, кем должен быть этот мой заклятый враг, дерзнувший положить ледяной палец на теплый пульс всего народа. Когда мы, пожилые люди, ищем тайного недруга, куда мы обычно обращаем взгляд? Не на тех ли, кому нанесли оскорбление? Но кому его нанес я? Здесь, в этом зале, я, с вашего щедрого дозволения, выступал в защиту всеобщего братства в вере и Бога как столпа этого согласия; здесь присутствовали и те, кто счел возможным оскорблять меня и угрожать мне, так что ваше величество вынуждены были поставить вооруженных людей на мою защиту. К ним прислушивается народ — и они мне враги. Справедливо ли будет назвать их Церковью?

Константин невозмутимо откликнулся:

— Глава Церкви в тот день сидел здесь, по правую руку от меня, князь, и он тебя не перебивал и не угрожал тебе. Однако допустим, что ты прав, — что речь действительно идет о представителях Церкви, но о ком именно?

— У Церкви есть громы, дабы запугать и подчинить себе злодеев, а глава Церкви — вы, о повелитель.