Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

— Сей преданный слуга, — он указал на евнуха, — мой друг… — евнух скрестил руки и принял позу благодарного слушателя, — поведал мне от лица своего повелителя — да ниспошлет Всеблагой и Всемилостивый опору этому благородному человеку здесь и его душе в лучшем мире! — что родственница императора, чья столица — это звезда мира, а сам он — несравненное светило, укрылась в его замке от бури и теперь, будучи его гостьей, тоскует от недостатка развлечений. Не расскажу ли я ей историю? Я знаю множество притч, историй и легенд, созданных самыми разными народами, но — увы, о княжна! — все они незамысловаты и могут позабавить бедуинов и бедуинок, заточенных у себя в пустыне, ибо воображение их по-детски податливо. Я опасаюсь, что у тебя они вызовут смех. Однако я явился, и как ночная птица поет после восхода луны, лишь потому, что луна прекрасна и ее должно приветствовать, так и я полностью тебе покорен. Отдавай распоряжения.

Он говорил по-гречески, в выговоре чувствовался едва различимый акцент; когда он умолк, княжна продолжала хранить молчание.

— Знаком ли тебе… — проговорила она наконец, — знаком ли тебе некий Хатим, прославленный среди арабов как воин и поэт?

Некоторое время княжна выдерживала его взгляд — ей померещилось, что она уже видела это лицо…

Евнух понял ее намерение и улыбнулся. Вопрос о Хатиме был лишь вежливым способом получить сведения о его повелителе; она не только неуклонно обращала к нему мысли, но и желала узнать о нем побольше. Сказитель изменил свою смиренную позу и спросил с живостью человека, которому предлагают поговорить на любимую тему:

— Благородная госпожа, ведомо ли тебе, что такое пустыня?

— Я там никогда не бывала, — отвечала княжна.

— В ней нет красоты, но она хранит многие тайны, — продолжал он, воодушевляясь. — Когда тот, кому ты поклоняешься едино и как Богу, и как Сыну Божьему — противопоставление, слишком сложное для нашей простой веры, — приуготовлялся к тому, чтобы явить себя людям, он на некоторое время удалился в пустыню. Так же и наш Пророк на самой заре своих дней направил стопы свои к Хиве, голой, мрачной, безводной скале. Зачем, о княжна, если не для того, чтобы очиститься, и не потому ли, что именно там повелел поселиться ему Бог — в безжизненном месте, где он мог в нерушимом одиночестве взлелеять в себе все самые лучшие помыслы? Учитывая это, сможешь ли ты принять мои слова о том, что сыны пустыни — благороднейшие из всех людей?

— И Хатим был одним из них!

— В Хиджазе и Неджде о нем рассказывают следующее: в те дни, когда Всемилостивый приступил к Сотворению мира — а для него это было лишь малое развлечение, занятие куда проще, чем для голубки строить гнездо, — решил он дать себе отдых. Горы, реки и моря уже пребывали на своих местах, и земля приобрела радующее его разнообразие — тут лес, там травянистая равнина; все было закончено, оставались лишь океаны песка, да и те нуждались лишь в одном — в воде. Он дал себе отдых.

Так вот, если пустыни с их небесами, где днем резвится солнце, а ночью выстраиваются парадом звезды, с их ветрами, пролетающими от моря до моря, не собрав ни единой пылинки, — если пустыни безлесны, если неведомы им красоты садов и разливы трав, то причиной тому не случайность и не забывчивость; ибо у него, у Милостивого и Милосердного, не бывает ни случайностей, ни упущений. Он неизменно бдителен, он присутствует во всем. Ибо как сказано в аяте Престола: «Им не овладевают ни дремота, ни сон… Его Престол объемлет небеса и землю, и не тяготит Его оберегание их».

Откуда же тогда желтизна и зной, одинаковость и безлюдность, земля, которая не ведает дождей и журчащих потоков, не знает ни дорог, ни тропинок, — откуда она, если то не случайность и не забывчивость?

Он велик и славен! Негоже Его обвинять!

В тот час отдохновения, не от усталости или тяжких трудов, но лишь потому, что задуманное было завершено и нужно было выразить это в словах, Он произнес, обращаясь к собственному всемогуществу как к близкому другу: «Какое есть, таким оно и останется. Придет время, когда среди людей меня, и само имя мое, забудут, как забывают цвет прошлогоднего листа. Тот, кто гуляет по саду, лишь о саде и думает, но тот, кто живет в пустыне и хочет постичь ее красоту, должен смотреть в небо, а глядя туда, он станет вспоминать обо мне и произносить вслух, точно влюбленный: „Нет Бога, кроме него, Милостивого и Милосердного… Он недоступен взору, но взор доступен ему; он — Благой и Всеведущий“… Итак, придет день, когда вера иссякнет, умрет, а на место ее придет суета идолопоклонства, когда человек станет взывать: „Бог! О Бог!“ — к камням и статуям, станет петь, чтобы услышать их пение и сопровождающую его громкую музыку. Раньше всего время это настанет в землях плодородия и свежести, в городах, наполненных роскошью и удобством, как соты наполнены медом после цветения пальм. Вот почему столь необходимы пустыни. Там обо мне никогда не забудут. И именно из пустыни, из ее безжалостного жара, из желтых просторов, объятых засухой, вера возродится вновь и, очищенная, покорит весь мир; ибо там я пребуду вечно, даруя жизнь. И в эти темные времена я сохраню людей там, лучших из них, и самые лучшие свойства их не иссякнут; они будут наделены мужеством, ибо мне могут понадобиться мечи; они будут верны своему слову, ибо я есть Истина, ею должны быть и мои избранные; они будут охотно делиться тем, что имеют, ибо в таких местах поделиться — значит выжить, делиться нужно дружбой, любовью друг к другу, любовью дарить подарки и проявлять гостеприимство, все это ключ к богатству и процветанию. Поклоняться они будут прежде всего мне, а потом — своей чести. Истина есть душа этого мира, ибо она — лишь одно из имен моих, и ради ее спасения будут они произносить пламенные речи, и каждый будет либо оратором, либо поэтом; живя в самом сердце смерти, они не станут страшиться меня, но станут страшиться бесчестия. Сыновья пустыни, Хранители Слова, Непобедимые и Непобежденные — они и мои сыновья! Именем своим назначаю их себе в Сыновья, а я есть Высший и Великий… И будут среди них появляться те, в ком во всей полноте своей воплотится одна-единственная добродетель, но время от времени, один раз за много веков, будут рождаться образцы для всеобщего подражания, те, в ком все достоинства будут слиты в неразрывное целое».

Так вот и явился Хатим из народа бене-тайи, лучезарный, как луна в Рамадан, увиденная страждущим взором с горных пиков, и превосходящий во всем остальных людей, ибо все добродетели целокупно лучше любой из них в отдельности, за исключением щедролюбия и любви к Богу.