Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

— А чем я, Хатим, хуже его? Отпустите его и возьмите меня.

И, сбив с несчастного цепи, он надел их на себя и носил до тех пор, пока не подоспел выкуп.

В его глазах поэт стоял выше царя, а лучше, чем спеть песню, для него было лишь одно: стать героем этой песни. Прославление через надгробие виделось ему пошлостью, а славу, не воспетую в стихе, считал он достойной забвения. Неудивительно, что он всегда щедро жертвовал сказителям, зачастую не смущаясь тем, что отдает им чужое.

Будучи еще юным, — услышав эту историю, княжна, бронзоволицые сыны пустыни, молодые и старые, смеются и хлопают в ладоши, — он так щедро раздавал имение своего деда, что рачительный старец, дабы излечить внука от подобных излишеств, отправил его в деревню пасти стада. Увы!

В один прекрасный день Хатим увидел на другом конце долины караван и, выяснив, что тот сопровождает трех поэтов ко двору правителя Аль-Харры, пригласил путников остановиться на отдых, и, пока он резал для каждого из них по верблюду, они пели благодарственные песни ему и его соплеменникам. Когда же они собирались вновь тронуться в дорогу, он остановил их.

— Нет дара более ценного, чем песня, — произнес он. — Мне вы нужнее, чем правителю, ко двору которого направляетесь. Останьтесь здесь, и за каждую написанную вами строфу я буду давать вам по верблюду. Взгляните на это стадо!

Уходя, каждый из них имел при себе по сотне верблюдов, ему же осталось три сотни строф.

— Где стадо? — спросил его дед, придя на пастбище.

— Взгляни сюда. Вот песни, прославляющие наш дом, — гордо отвечал Хатим, — песни, сочиненные величайшими поэтами, и петь их будут до тех пор, пока слава наша не распространится по всей Аравии.

— Горе мне! Ты меня разорил! — вскричал старик, бия себя в грудь.

— Как? — возмущенно ответствовал Хатим. — Неужели грязные твари тебе дороже венца чести, который я за них приобрел?

Араб умолк. Надо отметить, что рассказ он не сопровождал никакими жестами или гримасами — он был ничем не приукрашен, — теперь же рассказчик погрузился в величественное молчание. Возможно, это его глаза, ярко блестевшие из-под куфии, породили те чары, которые сковали княжну, а может, дело было и в глазах, и в голосе; впрочем, не исключено и то, что образ Хатима задел в душе Ирины какую-то чуткую струну.

— Благодарю тебя, — произнесла она, а потом добавила: — Говоря, что рассказ завершился слишком рано, я тем самым даю оценку сказителю. Уверена, что сам Хатим не смог бы с тобой тягаться.

На этот комплимент араб ответил едва заметным кивком, не вымолвив, впрочем, ни слова. После этого Ирина подняла покрывало и заговорила вновь:

— Твой Хатим, о сладкозвучный араб, был воином и поэтом, а кроме того, как ты сумел мне показать, еще и философом. В какие времена он жил?

— Он был светочем во тьме, царившей до пришествия Пророка. Для нас те времена не имеют дат.

— Это не имеет значения, — продолжала она, — ибо, если бы он жил в наши дни, он был бы не только поэтом, воином и философом — но еще и христианином. Его милосердие и любовь к ближнему, его самоотречение — все это придает ему сходство с Христом. Вне всякого сомнения, он без колебаний отдал бы жизнь во имя других. Знаешь ли ты о нем еще что-то? Я уверена, что он прожил долгую и счастливую жизнь.

— Воистину, — подтвердил араб, обозначив блеском глаз, что очень рад этому обстоятельству. — Его жена — прошу тебя отметить, что я излагаю то, что гласит легенда, — жена его обладала даром, столь страшным для всех мужей, вызывать по своей воле Иблиса. Ей нравилось избивать его и изгонять из шатра; кончилось тем, что она его бросила.

— Ах! — вскричала княжна. — Выходит, у нее его щедролюбие не вызывало восхищения?

— Полагаю, княжна, что верное объяснение лежит в поговорке, которая бытует у нас в пустыне: «Высокий мужчина может вступить в брак с малорослой женщиной, но великой душе не сочетаться узами с низменной».

Вновь повисло молчание, и, заметив, что взгляд сказителя вновь обратился к прелестям ее лица, Ирина скрыла его под покрывалом, после чего произнесла:

— С твоего позволения, историю Хатима я стану отныне считать своей собственностью. Но здесь находится и моя подруга — есть ли у тебя что-то для нее?

Сказитель повернулся к Лаэль.

— Мне в радость будет ее потешить, — произнес он.

— Мне бы что-нибудь про Индию, — робко отозвалась девушка, ибо и ее сковывал его взгляд.

— Увы! Индия не знает историй любви. Поэзия ее посвящена богам и абстрактным верованиям. А потому, если мне будет позволено сделать выбор, я расскажу вам персидскую историю. Жил в этой стране стихотворец по имени Фирдоуси, он создал великую поэму «Шахнаме», героем которой сделал воина. В ней Рустам вышел один на один против Сухраба и убил его — и, только свершив это страшное дело, узнал, что юноша приходится ему сыном.

История была захватывающей и печальной, а рассказывал он с неслыханным изяществом; повествование длилось, пока не пала ночь; после этого вошли слуги, дабы зажечь светильники. Закончив рассказ, араб галантно извинился за то, что отнял у слушательниц столько времени.

— Применительно к нам, о княжна, — произнес он, — терпеливость столь же прекрасна, сколь и щедролюбие.

Вновь откинув покрывало, она протянула ему руку и вымолвила:

— Это мы пред тобой в долгу. Благодарю за то, что ты скрасил и осветил нам день, который в противном случае тянулся бы очень тоскливо.

Он поцеловал ей руку и вслед за евнухом направился к двери. После этого их позвали ужинать.

Индийский князь, которого мы оставили вместе с Сергием в коридоре замка, был вполне удовлетворен тем, какой оборот принимает их приключение. Самое главное, что его отпустила тревога за Лаэль, — возможно, ей не слишком удобно в покоях, куда ее поместили, но не более того, а ведь это ненадолго. Присутствие евнуха являлось в его глазах гарантией ее личной безопасности. Кроме того, знакомство с княжной могло в будущем сослужить им важную службу. Он полагал, что Лаэль достойна самой высокой доли; познания ее многократно превосходили все требования, предъявлявшиеся в ту эпоху к женщинам, красота являлась бесспорной, — соответственно, место ее ему виделось при дворе; так что теперь его грела мысль о том, что прекрасная княжна, возможно, держит в своих руках ключи и от внешних, и от внутренних дверей царского дворца.

Если обобщить, то происшествие, так напугавшее Лаэль, у князя вызвало лишь сосредоточенный интерес; впрочем, в данный момент мысли его невольно обратились к более важной теме.

Впечатление, которое произвел на него при встрече на причале юный комендант, раздразнило его любопытство. Его внешность, манеры, речь и всеобщее почтение свидетельствовали о высоком положении, а уверенность, с которой он рассуждал о султане Мураде, представлялась примечательной. То, что он принял условия, выдвинутые княжной Ириной, было почти равнозначно заключению официального договора — а какой рядовой чиновник позволил бы себе подобную вольность? В итоге князь пришел к выводу, что, если в замке и присутствует подлинный комендант, он без лишних слов уступил другому на время свои полномочия и титул.