Жерар Нерваль - Дочери огня

Подозрения и слежка лакея по имени Дурдийи прервали эти свидания. Теперь влюбленная пара могла сообщаться только письмами. Но стоило отцу Анжелики уехать в Руан к герцогу де Лонгвилю, под чьим началом он служил, как Лакорбиньер выскользнул ночью из замка, влез на башенную стену, воспользовавшись брешью, добрался до окна Анжелики и бросил в него камешек.

Анжелика сразу догадалась, кто это, и, продолжая все ту же игру, сказала Борегар: «Твой кавалер, видно, вовсе ума лишился. Скорей отопри ему дверь нижнего зала, что выходит в цветник, он уже там, а я тем временем оденусь и запалю свечу».

Стали думать, чем бы накормить Лакорбиньера, «а у нас, кроме варений, ничего не было. И всю эту ночь, — добавляет Анжелика, — мы втроем очень много смеялись».

Одно было плохо для бедняжки Борегар: Анжелика и Лакорбиньер тайком особенно смеялись над ее верой в любовь молодого человека.

Чуть начинало светать, его прятали в так называемом королевском покое, куда никто никогда не заглядывал, и приходили за ним только с наступлением темноты. «Все эти три дня, — сообщает Анжелика, — он только и ел, что холодных цыплят, которых я приносила, засунув между рубашкой и юбкой».

Но Лакорбиньеру пришлось все же уехать вслед за графом, который надолго отбыл в Париж. Целый год Анжелика предавалась унынию, и единственным ее развлечением были письма к возлюбленному. «Не было мне иной услады, — пишет она, — потому что ни красивые драгоценности, ни красивые вышивки, ни красивые наряды меня нисколько не радуют, если нельзя проводить время в беседе с любезными сердцу людьми… Снова мы свиделись в Сен-Римо, и так нас удовольствовала эта встреча, что только те, что сами любили, могут это вообразить. И он еще больше мне понравился в новом своем платье пунцового цвета…»

Вечерние свидания возобновились. Лакея Дурдийи уже не было в замке, в его комнате жил сокольничий по имени Лавинь, а он делал вид, будто ничего не замечает.

Так они и длились, эти любовные отношения, вполне, в общем, целомудренные, и прерывали их только печальные месяцы разлуки — Лакорбиньеру волей-неволей приходилось сопровождать графа в частых его разъездах по делам военной службы. «Даже и сказать нельзя, — пишет Анжелика, — сколько мы вкусили радости за те три года, что жили во Франции [115] Тогда Францией именовались округи, входившие в Иль-де-Франс. За ее пределами начинались Пикардия и Суассон. Еще и в наше время так называют иные местности, подчеркивая их особенный характер. (Примеч. Нерваля) ».

Но однажды Лакорбиньер осмелел. Может быть, его немного развратила парижская жизнь. Он вошел в опочивальню к Анжелике поздней ночью. Борегар спала на полу, она — в постели. Чтобы не выводить прислужницу из заблуждения, он сперва начал миловаться с нею, потом сказал: «А ну-ка, я напугаю госпожу!»

«Я крепко спала, — продолжает Анжелика, — и тут он вдруг забрался ко мне в постель, на нем было одно только исподнее. И я не так была рада, как перепугана, и начала заклинать его любовью ко мне поскорее уйти, потому что в моей опочивальне нельзя было шагу ступить, слова сказать, чтобы не услышал папенька. И мне стоило большого труда его выпроводить».

Несколько сконфуженный вздыхатель уехал в Париж. Но когда он вернулся, взаимная страсть еще сильнее разгорелась, и тут родители Анжелики начали что-то подозревать. Однажды, когда девушка легла спать в так называемом королевском покое, Лакорбиньер спрятался под столом, на который был накинут большой турецкий ковер, а потом вылез и улегся рядом с нею. Она раз пятьдесят просила его уйти, страшась, что в комнату войдет отец. Но, хотя они так и уснули, лежа рядом, ласки их были безгреховны…

Продолжение истории двоюродной бабки аббата де Бюкуа

Такое уж это было время — везде, а в провинции особенно, властвовал под влиянием итальянских поэтов дух платонизма, достойный самого Петрарки. Сквозит подобное умонастроение и в манере писать прекрасной кающейся грешницы, которой мы обязаны этой исповедью.

Меж тем Лакорбиньер ушел в то утро от Анжелики позже обычного. Когда он проходил по большому залу, его увидел вставший спозаранку граф и заподозрил, пусть и не имея веских доказательств, что слуга провел ночь у его дочери.

«Поэтому, — добавляет она, — дорогой мой папенька весь день был в великой печали и беспрестанно шептался с маменькой, но мне они ни слова не сказали».

Прошло три дня, и граф отправился на похороны своего зятя Маникана. В сопровождающие он взял, кроме Лакорбиньера, одного из своих сыновей, конюшего и двух лакеев и, когда кавалькада углубилась в Компьенский лес, внезапно подъехал к возлюбленному дочери, выхватил у него шпагу из перевязи, приставил пистолет к горлу и приказал лакею: «Сними шпоры с негодяя и пройди с ним немного вперед…»

Я отнюдь не собираюсь подражать здесь константинопольским рассказчикам или каирским повествователям, которые, прибегая к старой, как мир, уловке, обрывают начатую историю на самом интересном месте, чтобы слушатели не преминули вернуться завтра в ту же кофейню. Книга про аббата де Бюкуа существует; рано или поздно я ее разыщу.

И все же как не подивиться, что в Париже, в этом просвещеннейшем из городов, чьи общественные библиотеки насчитывают не менее двух миллионов книг, так трудно найти французскую книгу, которую я листал во Франкфурте и, по неразумию, не купил!

Книги постепенно исчезают — отчасти из-за системы их выдачи, но более всего потому, что племя собирателей книг и картин стало вымирать после революции. Редкие издания, украденные, проданные, потерянные, всплывают то в Голландии, то в Германии, то в России… Я не отваживаюсь в это время года на дальние путешествия, довольствуясь розысками в местах, отстоящих от Парижа километрах в сорока, не больше.

Мне привелось убедиться, что на доставку письма санлисской почте потребовалось семнадцать часов, тогда как в Париже довольно было бы и трех. Полагаю, дело не в том, что я, выросший в этих краях, состою на подозрении, а впрочем, вот вам незначительный, но прелюбопытный случай.

Уже несколько недель я занимаюсь составлением плана той книги, которую вы любезно согласились напечатать, и одновременно собираю материал о семействе Бюкуа — это имя всегда будит в моей душе отклик, словно воспоминание детства. Я приехал в Санлис со своим другом, чернобородым верзилой бретонцем. Ранним утром мы сошли с поезда в Сен-Мексане, потом долго ехали в омнибусе лесами по старой фландрской дороге и, добравшись наконец до Санлиса, имели неосторожность зайти в самую, на вид, пристойную кофейню, чтобы подкрепить силы.