Наталья Огарева-Тучкова - Воспоминания. 1848–1870

На следующий день, в назначенный час, Герцен поехал в Лондон на дебаркадер и встретил там Гончара; они тотчас узнали друг друга. Гончар, может быть, видел фотографические карточки Герцена, но последний не видал, конечно, карточек Гончара.

Вечером они прибыли в Теддингтон. Гончар был небольшого роста, лет пятидесяти на вид, некрасивый, украшенный турецкими орденами. Он был очень сдержан и малоречив, особенно в первый вечер. В его чертах соединялись выражения добродушия и хитрости; можно было поручиться, что этот человек никогда не проговорится. Небольшие серые глаза его были исполнены ума и некоторого лукавства. Он скоро привык к нам и стал разговорчивее. В оборотах его речи было что-то восточное.

Сначала мы посидели немного в гостиной; скоро Огарев вернулся с обычной прогулки; ждали только его появления, чтобы подать обед. Горничная доложила, что суп на столе. Мы перешли в столовую и сели за стол, но бедный Гончар с брезгливостью раскольника посматривал на постные блюда и наконец решился выпить стакан молока с белым хлебом. В продолжение всего его пребывания в Теддингтоне молоко и хлеб были единственной его пищей. Впрочем, он казался равнодушен ко всему материальному. Он не говорил, зачем приехал, даже наедине с Герценом; но последний понял, что Турция начинала теснить некрасовцев и они желали бы скорей получить поддержку от революционной партии, чем от русского правительства, к которому относились недоверчиво и которого даже побаивались. И теперь они желали убедиться, располагает ли партия Герцена какой-нибудь материальной силой. Конечно, Герцен никого не обманывал и не преувеличивал своего влияния в России, и Гончар мог убедиться, что ничего особенного из его поездки выйти не могло. Но все-таки он был рад узнать русского, о котором поминалось иногда в газетах всей Европы.

Меня как хозяйку дома Гончар называл постоянно «старухой», хотя в то время мне не было и тридцати пяти лет. Он был очень дружелюбен ко мне и к детям. Когда он пожелал идти в «Русскую типографию», я вызвалась показать ему дорогу, и старшая моя дочь побежала за нами. Ей было около пяти лет, но Гончар находил, что она мала, чтобы идти за нами пешком, и нес ее на руках туда и обратно.

Кельсиева много расспрашивала его о своем муже. Гончар хвалил его, но говорил, что он не нашел себе еще дела и принимается то за ту, то за другую работу. «Возьмите меня с Марусей, – сказала Варвара Тимофеевна, – ведь это было бы для нас такое необыкновенное счастье; где мне одной доехать до него». Гончар, добродушный и жалостливый, тотчас согласился взять их с собой.

Помню, что Герцен гладил Марусю по голове и говорил ей ласковые речи, а в голосе его слышны были слезы. Ему жаль было этого бедного, слабого ребенка, которого судьба уносила далеко от нас, неизвестно зачем. Обыкновенно Герцен помогал всем; он дал Варваре Тимофеевне нужные деньги на дорогу, и она уехала с Марусей под покровительством Гончара. Она трогательно прощалась с нами и просто и сердечно благодарила за всё.

Жалею, что утратила письма Варвары Тимофеевны и ее мужа из Тульчи. Бедные! Много они там настрадались и нагляделись на многое. Помню, что Варвара Тимофеевна говорила в одном письме: «Вы не имеете понятия об узкости здешней жизни; люди (а не дети) ссорятся за стклянку 69, кричат с искаженными лицами о том, чья собственность какая-нибудь стклянка!» Позже Василий Иванович писал о своем полном разочаровании. Между прочим говорил: «Нас человек пять эмигрантов, между которыми и один офицер. Дела нет, существовать трудно; иногда я хожу на поденщину на железную дорогу, работа трудная. Но что тут за интеллигенция? Вечером собрались у одного из товарищей и долго толковали о безвыходном нашем положении, об удручающей тоске. В конце вечера офицер стал просить веревку у одного из нас, ему отвечали грубой шуткой: “Не повеситься ли вздумал?” Не помню, дали ли ему, но он ушел, а мы и не заметили этого. Поздно, когда пошли домой, один из нас хотел взять палку для защиты от собак и зашел под сарай; и вдруг закричал: “Идите сюда скорей!” Все бросились к нему. Офицер висел на перекладине и покачивался. Мы разрезали узел и сняли его, но это был уже безжизненный труп! И подумав, кто-то из нас сказал: “А ведь умно сделал, право!”».

Позже Василий Иванович писал мне, описывая последние дни жены, которая во время холеры находилась в больнице с детьми; она умирала чахоткой. «В больнице сжалились над нами, – писал Кельсиев, – и дали нам ширмы, которыми мы отгородились от остальных больных. Жена мне напомнила наше обоюдное обещание не скрывать друг от друга приближения смерти. “Скажи правду, – говорила умирающая, – то, что со мной, это смерть?” – “Смерть, мой друг, смерть”, – отвечал я».

И действительно, ее скоро не стало. За ней последовал мальчик, родившийся в Тульче. Василий Иванович рыл могилы и хоронил своих; никто ему не помогал в его хлопотах об усопших. Дней через пять после смерти матери и Марусю холера унесла. «Если б она осталась жива, я добыл бы шарманку, посадил бы себе на спину Марусю и дошел бы пешком до вас, там бы и оставил ее», – писал Василий Иванович в последнем своем письме из Тульчи.

Впоследствии, когда он писал свои замечательные статьи о евреях (я забыла, под каким псевдонимом), Герцен узнал его по слогу.

Вскоре после нашего переселения в Теддингтон совершилось событие, о котором говорили во всех газетах. Приглашенный партией мадзинистов, Гарибальди собирался посетить Англию; но прежде чем окончательно решиться, он письменно спросил английского премьер-министра: приятно ли это будет английскому правительству? Последовал благоприятный ответ. Спустя непродолжительное время (кажется, летом 1863 года) Гарибальди исполнил желание своих друзей. Прежде чем рассказать, что мне известно о пребывании Гарибальди в Лондоне, нужно сказать несколько слов о взаимных отношениях Мадзини и Гарибальди, этим героем, которому удивлялись обе части света: Европа и Америка.

В наш век не было личности более любимой и оцененной всеми народами, чем этот простой рыбак, родившийся в Ницце. Мадзини был старше его; развитой, образованный, начитанный, высокого ума, больших познаний человек, Мадзини с 1848 года, еще молодой, но уже фанатик, стоял во главе республиканского движения. Гарибальди, Саффи и другие – все добровольно подчинялись ему; вот что приучило Мадзини никогда не слушать возражений. Однако влияние это много потеряло в своей силе после многочисленных неудач, когда Мадзини был вынужден сам искать себе приют в гостеприимной Англии.

Впрочем, Мадзини и там не оставался в бездействии. Он беспрерывно посылал людей почти на верную гибель и сам часто подвергался страшной опасности. Он возвращался в свое отечество переодетый то католическим священником, то монахом, то итальянским воином. В кармане он имел постоянно несколько паспортов, чтобы успокаивать бдительную полицию.