Наталья Огарева-Тучкова - Воспоминания. 1848–1870

В этот день Герцен ночевал в Лондоне и должен был приехать только в шестом часу, с Гарибальди. Поэтому Огарев пил кофе один; моя старшая дочь, тогда пятилетний ребенок, побежала за ним в столовую. При ней случилось то, чего я всегда боялась: Огарев вдруг упал в припадке эпилепсии. Он был в продолжение всей жизни подвержен этим припадкам, но малютка этого никогда не видала, испугалась и со слезами побежала искать меня. Ей встретился Жюль; удивленный ее слезами, он стал ее расспрашивать, но она отвечала только, что ей нужно меня, а чтобы он шел скорее в столовую к Огареву. Оказав последнему нужную помощь, Жюль позвал меня; тогда моя дочь уже не плакала. «Бедный пап<, – сказала она мне на ухо, – он упал». Испуганная ее смущенным видом, я взяла ее за руку и ушла с ней в поле, чтобы развлечь и успокоить ее. Мысль о празднике совершенно вылетела у меня из головы. Когда мне показалось, что она успокоилась, мы вернулись домой. Гости уже начинали съезжаться; Марианна хлопотала с Жюлем в столовой, расставляя вазы с фруктами, цветы; дети играли в саду.

В шестом часу парная карета подъехала к садовой калитке. Толпа народа, вероятно, из Теддингтона и окрестных мест, узнав, что к нам ждут Гарибальди, спешила за своим любимцем и со всех сторон окружила экипаж. Некоторые люди движением толпы были вытеснены с улицы к садовой калитке. Герцен вышел первый, ему жали руки; одна дама даже поцеловала его в плечо. Когда Гарибальди, опираясь на новую трость, ступил на мостовую, раздался радостный возглас «Vive Garibaldi! Welcome!». Гарибальди снял шляпу и кланялся во все стороны; выражение его кроткого лица было исполнено любви и радости; он был из народа и искренно радовался народным восторгам.

Когда Гарибальди в сопровождении Герцена вошел в дом, Мадзини вышел ему навстречу, и они дружески пожали друг другу руки. Начались представления некоторых лиц, не известных еще Гарибальди; потом – обмен приветствии со всеми. Вошли в гостиную, но не успели хорошенько разговориться, как вошел Жюль и доложил, что кушать подано. Герцен так распорядился потому, что знал, что Гарибальди не мог долго оставаться у нас. За обедом Гарибальди казался очень доволен, даже весел.

– Как мне хорошо у вас, Герцен, – говорил он, – тут нет ни этикета, ни стесненья; кругом друзья, итальянцы. Даже в выборе блюд и вин я узнаю внимание друга Герцена; он хотел напомнить мне мою родину.

Когда подали марсалу, Гарибальди встал с бокалом в руке. Лицо его просияло присущим ему выражением любви и кротости.

– Была печальная эпоха, – сказал он, – когда Италия, скованная, дремала, чувствуя свое бессилие; один человек не спал. Этот человек – Мадзини, мой учитель; он разбудил нас, я пью за его здоровье!

Тогда всё зашумело, загремело, все встали со своих мест, чокались, говорили с оживлением, у многих были слезы на глазах. То, чего так пламенно желала партия Мадзини, совершилось публично. Потом было сказано немало речей, не забыли и Россию. Ей предсказывали блестящую будущность, провозглашали тосты за осуществление всех этих пожеланий. Потом перешли опять в гостиную. Там стояло уже мороженое, о котором я говорила. Старик-итальянец, подавший его, схватил руку Гарибальди и прильнул к ней губами. Он крепко жал ее обеими руками и говорил сквозь слезы, что сражался с Гарибальди в Неаполе. Тот обнял старика и улыбнулся ему своей особенной улыбкой. Старик удалился, сказав, что теперь может спокойно умереть: желание его увидать еще раз Гарибальди наконец исполнилось.

Вдруг меня вызвали в переднюю. Там стоял хозяин нашего дома. «Пожалуйста, представьте меня генералу», – сказал он мне. Но я не решилась беспокоить дорогого гостя и испугалась неудовольствия Герцена. К счастию, последний в эту минуту вышел, я передала ему просьбу доктора Клартона. Герцен тоже отказался исполнить просьбу англичанина. Тогда последний отважно вошел в салон сам и представился Гарибальди, а затем попросил последовать за ним в сад, чтобы посадить там одно деревце. Герцен не хотел этого допускать, говорил, что у Гарибальди болит нога; но последний уже встал и сказал с добродушной улыбкой, что готов исполнить это желание.

Я проводила Гарибальди в сад, там уже был Клартон, опередивший нас, и деревце там было, и ямка уже была готова. С тех пор дом наш стал называться Garibaldi’s house . Посадив деревцо, Гарибальди вернулся в гостиную и уселся на диване; а дамы окружили его, многие из них стали на колени около него, а я стояла, облокотившись на спинку кресла. Хотя я разделяла их восхищение и симпатию к Гарибальди, но мне не нравилось это коленопреклоненное положение. Это явно стесняло нашего гостя; он просил дам сесть, но они восторженно отвечали, что им хорошо и они никому не уступят своего места.

Мне очень памятен разговор, который тогда завязался. Обращаясь к Герцену, Гарибальди сказал: «Мне так хорошо здесь, так отрадно, сегодня особенно, я так счастлив с приезда в Англию, вообще мне так хорошо, что я боюсь. Мне страшно, потому что такое настроение духа уже два раза в моей жизни сменялось на очень мрачное: так было перед кончиной моей жены Аниты, а потом перед кончиной матери, вы помните, Герцен? Подумайте, приезжаю в Англию, и вдруг этот неслыханный прием! И кто же! Английский народ, которого считают холодным; и он так принимал меня, простого рыбака, моряка. Я понимаю, что это незаслуженно; но после этого всего надо ожидать чего-нибудь тяжелого, а то человек забудется, сойдет от всего этого с ума…»

Это предчувствие не обмануло старого вождя. Едва он успел возвратиться в Лондон, как услышал ответ английского правительства. Гарибальди позволяли принять четыре или пять приглашений, не более: находили, что здоровье генерала не позволяет ему так много разъезжать.

– Но я чувствую себя хорошо как никогда, – отвечал удивленный Гарибальди.

– Нет, генерал, вы заблуждаетесь, – возразил знаменитый врач, присланный от премьер-министра, – вам хуже, – прибавил он тихо, почтительно наклоняясь.

Гарибальди задумался; помолчав, он сказал:

– Если я не могу принять всех приглашений, я не приму никаких и готов уехать завтра же обратно.

– Нет, нет, этого не желают, надо пробыть еще несколько дней, уехать так поспешно неловко, – сказал медик.

И Гарибальди подчинился этому требованию и согласился остаться. Опять с утра играла музыка, являлись визитами неутомимые лорды и леди; Гарибальди по-прежнему поднимался со своего места и кланялся; но его светлое настроение уже отлетело навсегда; он остался на несколько дней, но это уже был не Гарибальди, а автомат.

Газеты были наполнены известиями о плохом состоянии здоровья героя и о его скором отъезде на Капреру. Английский народ ловко обманули. Узнали ли бедные англичане хоть когда-нибудь, как их любимец, дорогой гость Англии, дорожил именно их любовью, их призывом, и о том, как герою не позволили отдаться этому чувству счастия? Мрачный, задумчивый, Гарибальди оставил Англию, закутанную в непроницаемые туманы, и возвратился на свой маленький остров, облитый теплыми лучами южного солнца. Прощаясь с Герценом на дебаркадере, Гарибальди сказал ему: «Приезжайте ко мне в гости с семьей, это будет отлично».