Наталья Огарева-Тучкова - Воспоминания. 1848–1870

Весной 1865 года из Ниццы мы переехали прямо на дачу близ Женевы. Дача эта называлась Шато де ла Буасьер и была нанята для нас по поручению Герцена одним соотечественником, господином Касаткиным, который жил тут же с семейством во флигеле. Шато де ла Буасьер был старинным швейцарским замком с террасами на всех этажах. Внизу были кухня и службы, в первом этаже – большая столовая, гостиная и кабинет, где Герцен писал; из широкого коридора имелся вход в просторную комнату, занимаемую Огаревым. Наверху были комнаты для всех нас, то есть для меня с дочерью, Натальи Герцен и Мейзенбуг с Ольгой. Последние приехали из Италии в непродолжительном времени после нашего приезда.

Шато де ла Буасьер стоял в большом тенистом саду, перед домом простирался обширный зеленый газон, окаймленный дорожками, которые спускались вниз до огорода, за садом шла большая дорога в Женеву; по этой дороге несколько раз в день проезжали омнибусы из Каружа в Женеву, и это составляло большое удобство для обитателей Шато де ла Буасьер.

Вслед за нами и князь Долгоруков оставил Лондон и тоже переселился в Женеву. Он часто бывал у Герцена. Он был умный и самолюбивый, но, как я уже говорила, совсем других воззрений, чем Герцен, а между тем имел к последнему странное, непонятное, непреодолимое влечение. Горячий, крутой и деспотический нрав князя создавал ему за границей неприятности на каждом шагу, о чем я уже говорила в главе о лондонской жизни.

В Шато де ла Буасьер, как и в Лондоне, с князем Долгоруковым случилось довольно курьезное происшествие. Меня не было дома, но я помню хорошо юмористический рассказ Герцена о князе и нашем поваре Жюле.

Долгоруков, Вырубов и еще какие-то посетители обедали в Шато де ла Буасьер. Когда встали из-за стола, Долгоруков вышел из залы и хотел отдать какое-то приказание нашему повару. Чтобы дойти до кухни, нужно было сойти несколько ступеней; там князь остановился, услышав разговор, в котором упоминалось его имя: Жюль громко жаловался на князя, говоря, что он доставляет гораздо более хлопот прислуге, чем остальные гости. Вместо того чтоб сделать вид, что ничего не слыхал, и позвать Жюля, Петр Владимирович толкнул дверь и, выхватив кинжал из трости, начал бранить Жюля и кричать, замахиваясь на него кинжалом. Жюль не остался в долгу и поднял на князя руку. Слыша страшный шум внизу и зная беспокойный нрав князя, Герцен, позвав с собой Вырубова, поспешно спустился в кухню, чтобы вовремя остановить разгоряченных, готовых вступить в бой драчунов. Он схватил за руки Петра Владимировича и попросил Вырубова держать Жюля; князя отвели в столовую, последний был в исступлении от бешенства, схватил графин и разбил его вдребезги об стол, потом взял стул и бросил его так, что тот разбился. Герцен смотрел на него молча и в недоумении. Князь задыхался от гнева, наконец произнес: «Ноги моей не будет более в этом доме», – и уехал.

Но он не мог не видать Герцена и через неделю прислал последнему письмо, в котором просил выгнать Жюля за его дерзость. Только по исполнении этой просьбы Петр Владимирович может снова бывать в Шато де ла Буасьер.

На это послание Герцен отвечал, что жалеет о случившемся, но не в его правилах увольнять служащего только за дерзость, тем более что он считает князя более виноватым потому, что князя нельзя сравнить по образованию и воспитанию с Жюлем, и потому, наконец, что князь сам начал всю эту ссору. «Мы, может быть, иногда жалуемся на слуг в их отсутствии, – писал Герцен, – но у нас другие интересы, и отношения с прислугой не играют первой роли, а что касается слуг, то они даже часто изливают свое негодование на нас в облегчение всего тяжелого, что выпало на их долю».

Мало-помалу князь начинал успокаиваться. Он велел своему повару, когда встретит на рынке Жюля, позвать последнего к нему. Жюль закупал провизию к обеду, когда повар князя подошел к нему с поручением. Жюль последовал за ним, поставил в передней свою корзину и вошел, не без удивления, в кабинет князя.

Последний при появлении Жюля встал и подошел к нему. Отвечая на поклон нашего повара, князь протянул ему руку.

– Je veux, Jules, me réconcilier avec vous, voulez-vous? 72– спросил князь.

– Je veux bien, je veux bien, monsieur le prince, – отвечал весело Жюль, – il ne faut pas se fâcher toujours 73.

– Alors buvons à notre réconciliation 74, – наливая два стакана какого-то хорошего красного вина, и подал один стакан Жюлю. Они чокнулись и выпили.

С тех пор князь Долгоруков стал опять ездить к Герцену и никогда не упоминал о прошлом.

Когда мы поселились в Женеве, там было много русских, почти все были нигилисты. Последние относились к Герцену крайне враждебно. Б\льшая часть из них помещалась в русском подворье пли в русском пансионе госпожи Ш., той самой, которая за несколько лет до нашего переезда на континент приезжала к Герцену в Лондон с мужем и писателем Михайловым. С тех пор многое в ее жизни изменилось: муж ее давно уехал в Россию, жил где-то в глуши и постоянно писал в журналах. А Михайлов был сослан. В год или два разлуки с Михайловым она не только успела забыть его, но и заменить Серно-Соловьевичем (младшим).

Я потому позволяю себе говорить об отношениях госпожи Ш. с Михайловым и Серно-Соловьевичем (младшим), что это было в то время всем известно и она этого не скрывала. Интерес не в сплетнях, не в интригах, а в последствиях, о которых я хочу рассказать. Серно-Соловьевич был моложе нее: горячий, ревнивый, вспыльчивый, он устраивал госпоже Ш. бурные сцены, и она стала его бояться. Когда у нее родился сын, чтобы покончить все отношения с Серно-Соловьевичем, она решилась окрестить ребенка и отослать его на воспитание к мужу своему. Ч. и Л. помогали в этом, по-моему, бесчеловечном деле: не могу понять, какое право имеет мать, не оставляя ребенка у себя, отнять его и у отца? После отъезда ребенка Серно-Соловьевич был вне себя, грозил убить госпожу Ш., врывался к ней в комнату и становился в самом деле страшен. «У меня забрали всё! – говорил он с отчаянием. – Теперь я ничем не дорожу». Не знаю, как госпоже Ш. удалось, для своего успокоения, поместить Серно-Соловьевича в дом умалишенных, но это несомненный факт. Вероятно, друзья его помогли. О, Пушкин, ты был прав! Легче обороняться от врагов, чем от друзей.

Раз вечером мы сидели втроем в столовой: Огарев, Герцен и я; вдруг дверь быстро отворилась, вбежал человек с растерянным видом; он огляделся по сторонам, а потом упал на колени перед Герценом. Это был Серно-Соловьевич, я узнала его тотчас же.

– Встаньте, встаньте, что с вами, – говорит Александр Иванович тронуто.

– Нет, нет, не встану, я виноват перед вами, Александр Иванович; я клеветал на вас, клеветал на вас даже в печати… А все-таки я у вас прошу помощи, вы защитите меня от моих друзей, они опять запрут меня туда, чтоб ей было покойно. Вы знаете, я бежал из сумасшедшего дома, и прямо к вам, к врагу.