Фрэнсис Фицджеральд - Отпущение грехов

Но приступы проходят. Может, и останутся отметины на шкуре у вашей собаки, у вас на воротничке или на телефонной трубке, зато душа ваша плавно скользнет на привычное место между основанием сердца и верхушкой желудка и воцарятся мир и покой.

Однако бесенок, открывавший душ ярости, однажды слишком сильно крутанул горячий кран для тогда еще юного Сильвестра Стоктона, и нет чтобы вовремя спохватиться и прикрутить его! В результате ни один Первый Старик из любительской постановки викторианской комедии не натерпелся так от пращей и стрел повседневности [34] Аллюзия на монолог Гамлета: Быть или не быть — таков вопрос; Что благородней духом — покоряться Пращам и стрелам яростной судьбы Иль, ополчась на море смут, сразить их Противоборством?.. (Пер. М. Лозинского) , как Сильвестр в свои тридцать лет.

Как бы его описать? Очки, а за ними обвиняющий взор — несомненный признак крепколобости; этого, пожалуй, и хватит, поскольку не Сильвестр тут главное действующее лицо. Он лишь сюжет. Сквозная линия, связующая три истории в одну. Персонаж, подающий реплики в прологе и под занавес.

Предзакатное солнце радостно слонялось вдоль по Пятой авеню, когда Сильвестр, только что вышедший из отвратительной публичной библиотеки — ему надо было пролистать одну мерзкую книжонку, — так вот, Сильвестр сказал своему возмутительному шоферу (да-да, это правда, я сам смотрю на мир сквозь стекла его очков), что тот неумеха и больше в его бездарных услугах не нуждаются. Качнув тростью (которую он считал слишком короткой) в левой руке (которую следовало бы давным-давно отрубить, поскольку она постоянно вводила его во грех [35] И если правая рука твоя вводит тебя в грех, отруби ее и отбрось! (Мф. 5: 30) ), Сильвестр медленно двинулся по улице.

Гуляя вечером, Сильвестр обычно бросал взгляды по сторонам и часто оглядывался, а то еще кто-нибудь застанет его врасплох. Такая манера превратилась в назойливую привычку, и потому-то он никак не мог притвориться, что не заметил Бетти Тиэрл, сидевшую в машине напротив магазина «Тиффани».

На заре своего двадцатилетия, то есть давным-давно, он был влюблен в Бетти Тиэрл. Но его общество угнетало юную девушку. Он мизантропически препарировал каждое блюдо, которое им случалось съесть вместе, каждую совместную поездку на автомобиле и каждую музыкальную комедию, которую они посетили, а в те редкие минуты, когда Бетти пыталась быть с ним поласковее (ее мама считала Сильвестра весьма желательным кавалером), он подозревал какие-то скрытые мотивы и мрачнел сильнее обычного. А потом она ему сказала, что сойдет с ума, если он еще когда-нибудь явится выгуливать свой пессимизм на ее залитой солнцем террасе.

Похоже, с тех-то самых пор она и улыбается — напрасной, дерзкой, чарующей улыбкой.

— Привет, Сильво, — окликнула его Бетти.

— Бетти! Вот это да, сколько зим!

И зачем она зовет его Сильво — словно драную обезьянку или еще какую зверушку?

— Как дела у тебя? Не самым лучшим образом, полагаю?

— О да, — ответствовал он сухо, — но я справляюсь.

— Глазеешь, как толпа веселится?

— Да, черт бы ее побрал, — ответил он, озираясь. — Бетти, вот скажи, чему они радуются? Чему они все улыбаются? Что тут вообще веселого?

В глазах у Бетти заплясали лукавые искорки.

— Ну, Сильво, женщины, наверное, улыбаются, потому что у них красивые зубы?

— Ты улыбаешься, — цинично продолжил Сильвестр, — оттого, что удачно вышла замуж и завела двоих детишек. Ты воображаешь себя счастливой, вот тебе и кажется, что другие счастливы тоже.

Бетти кивнула:

— Не в бровь, а в глаз… — Шофер обернулся, Бетти кивнула и ему. — Пока, Сильво.

Сильво провожал ее завистливым взглядом, но зависть внезапно стала яростью, когда Бетти оглянулась и улыбнулась ему снова. Потом ее машина растворилась в автомобильном потоке, а он с увесистым вздохом оживил свою трость и продолжил прогулку.

Зайдя за угол, Сильвестр заглянул в табачную лавку и там наткнулся на Уолдрона Кросби. В те времена, когда Сильвестр был желанным трофеем в глазах дебютанток, он и для промоутеров являлся не менее лакомым куском. А Кросби, будучи тогда молодым биржевым брокером, не раз помогал ему взвешенным и разумным советом, чем сохранил ему немало денег. Сильвестр любил Кросби настолько, насколько он вообще был на это способен. Кросби вообще многие любили.

— Здорово, старый комок нервов, — сердечно заорал Кросби, — давай-ка выбери себе «Корону» побольше, уж она-то развеет тоску в дым!

Сильвестр тревожно рассматривал коробки, заранее зная, что снова купит не то.

— А ты, Уолдрон, так и сидишь в своем Ларчмонте?

— Ага.

— Как твоя жена?

— Лучше всех.

— Н-да, — заметил недоверчиво Сильвестр, — у вас, брокеров, вечно такие улыбочки, словно вы над чем-то посмеиваетесь в кулак. Веселая у вас, наверное, работа.

Кросби задумался.

— Ну, это когда как, — доверительно сказал он, — она переменчива, как луна или как цены на лимонад, но есть в ней и своя прелесть.

— Уолдрон, — сказал Сильвестр с нажимом, — как друга тебя прошу, пожалуйста, сделай одолжение, не улыбайся мне в спину, когда я уйду. Это выглядит как… как издевательство.

Рот Кросби растянулся в глупой ухмылке.

— Чего ты разбушевался-то, старый брюзга?

Но Сильвестр гневно всхрюкнул, развернулся на каблуках и скрылся из виду. Он продолжил прогулку. А солнце уже завершало свой променад и созывало последние бродячие лучи, что заплутали среди западных улиц. Проспект потемнел от роя рабочих пчел, высыпавших из универмагов, движение разбухло, то и дело возникали заторы, автобусы, спрессованные по четыре в ряд, возвышались как помосты над густой толпой, но Сильвестр, которому каждодневные превращения и преображения города казались убогими и однообразными, шел своей дорогой, то и дело зыркая по сторонам сквозь пасмурные свои очки.

Добравшись до гостиницы, он был доставлен лифтом в свой четырехкомнатный номер на двенадцатом этаже. «Если я пойду обедать в ресторан, — размышлял Сильвестр, — то оркестр непременно заиграет „Улыбайся, улыбайся“ или „Когда вы улыбнулись мне“. А в клубе я обязательно встречу всех своих развеселых знакомых, а если податься туда, где нет музыки, так там и еды достойной не сыщешь».

И он решил заказать обед в номер.

Часом позже, уничтожив презрением бульон, голубиное жаркое и салат, он бросил официанту полдоллара и предупреждающе воздел руку:

— Сделайте одолжение, не улыбайтесь, когда будете меня благодарить.

Слишком поздно, официант уже успел осклабиться.

— Не будете ли вы так любезны, — обратился к нему Сильвестр, — пояснить мне, чего ради вам так весело?

Официант задумался. Он не читал журналов и не знал в точности о повадках типичных официантов, но полагал, что от него ждут чего-то типично официантского.