Фрэнсис Фицджеральд - Отпущение грехов

— Одевайся!

Рудольфа знобило и от холода, и от истерического возбуждения. Голова раскалывалась, длинная саднящая царапина, оставленная отцовским ногтем, алела на шее. Он одевался, всхлипывая и содрогаясь. Он знал, что в дверях стоит его расхристанная мать и ее морщинистое лицо сжимается и скукоживается, новая порция трещинок расползалась от шеи ко лбу… Бессильно презирая ее заботу, он грубо отшатнулся, когда мать попыталась смазать его разодранную шею настойкой гамамелиса. Торопливо, взахлеб он привел себя в порядок, а потом вслед за отцом вышел из дому и отправился в церковь.

Они шли молча, лишь изредка Карл Миллер машинальным кивком обозначал узнавание прохожих. Только сбивчивое дыхание Рудольфа нарушало раскаленную воскресную тишь.

У входа в храм отец намеренно остановился:

— Я решил, что ты должен снова исповедоваться. Пойдешь к отцу Шварцу, расскажешь, что ты натворил, и попросишь у Господа прощения.

— Ты тоже не сдержался, — пробормотал Рудольф, но отец шагнул к нему, и сын тотчас попятился. — Хорошо, я иду.

— Сделаешь, как я велел? — шепотом проскрежетал отец.

— Да!

Рудольф вошел в церковь и второй раз за сутки преклонил колени под решетчатым окошком исповедальни, и почти сразу же поднялась заслонка.

— Я хочу покаяться в том, что не молился по утрам.

— Это всё?

— Всё.

От распиравшего его ликования ему хотелось плакать. Никогда больше ему не удастся с такой легкостью поставить какую-то абстракцию выше собственной свободы и гордости. Он пересек невидимую черту и теперь осознавал свое одиночество — он знал, что одинок не только в ипостаси Блэчфорда Сарнемингтона, он понял, что весь его внутренний мир одинок. До сих пор такие явления, как «безумное» честолюбие, укоры совести и страхи, оставались лишь частностями, незаметными у трона его официально коронованной души. Теперь же он подспудно ощутил, что он сам и есть эти частности, а все прочее — лишь лепной фасад с традиционным флагом на нем. Окружающий мир вытолкнул его на затерянную тропку отрочества.

Мальчик опустил колени на скамеечку возле отца. Началась месса. Рудольф поднялся — оставшись без присмотра, он с размаха шлепнулся задом на скамейку, упиваясь острым мстительным торжеством. Рядом с ним отец молился о том, чтобы Господь простил Рудольфу его прегрешения и заодно простил ему самому неожиданный срыв. Он скосил глаза на сына и с облегчением увидел, что напряженное, необузданное выражение исчезло с его лица и что мальчик перестал всхлипывать. Милость Господня, заключенная в Святом причастии, довершит начатое, и, может быть, после мессы все уладится. В душе отец гордился Рудольфом и на этот раз уже искренне начал раскаиваться в содеянном.

Раньше сбор пожертвований был для Рудольфа важнейшим моментом службы. Если, по обыкновению, ему нечего было положить в ящичек, то он страшно смущался и низко опускал голову, притворяясь, что не замечает ящичка, а то Джин Брейди, сидевшая позади, увидит и заподозрит их семейство в нищете. Но сегодня он лишь равнодушно глянул в этот ящик, проплывающий у него перед глазами, — ничего интересного, просто кучка медяков…

И все-таки он вздрогнул, когда зазвонил колокольчик, призывающий к таинству евхаристии. У Бога были все причины остановить ему сердце. За последние двенадцать часов Рудольф совершил несколько смертных грехов подряд, один тяжелее другого, а теперь еще собирался увенчать их страшным святотатством.

— Domine, non sum dignus; ut interes sub tectum meum; sed tantum dic verbo, et sanabitur anima mea… [29] Господи! Я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой; но скажи только слово, и исцелится душа моя… ( лат. )

В рядах началась суета, причастники пробирались между скамьями, опустив очи долу и молитвенно сложив руки. Самые набожные соединяли кончики пальцев, образуя подобие шпиля. Среди них был и Карл Миллер. Рудольф проследовал за ним к алтарным перилам и опустился на колено, машинально подтянув платок к подбородку. Пронзительно зазвонил колокольчик, и священник повернулся к алтарю спиной, воздев белую гостию над потиром:

— Corpus Domini nostri Jesu Christi custodiat animam meam in vitam aeternam [30] Тело Христово да сохранит меня для жизни вечной ( лат. ). .

Холодный пот выступил у Рудольфа на лбу, едва начался обряд причастия. Отец Шварц приближался к ним, двигаясь вдоль очереди прихожан, и сквозь подступающую тошноту Рудольф чувствовал, как слабеют по воле Господа клапаны его сердца. И казалось, что в церкви становится темнее и снисходит великая тишь, нарушаемая только неразборчивым бормотанием, объявлявшим приближение Создателя неба и земли. Мальчик вжал голову в плечи и ждал удара.

Потом он ощутил сильный тычок локтем в бок. Папаша толкнул его, чтобы заставить сесть, а не облокачиваться на перила, священник был уже в двух шагах.

— Corpus Domini nostri Jesu Christi custodiat animam meam in vitam aeternam.

Рудольф открыл рот и почувствовал на языке липкий восковой вкус облатки. Он задрал голову и не двигался, мгновение длилось вечность, а облатка не желала таять во рту. Отцовский локоть снова вывел его из ступора, и он увидел, как люди опадают с алтаря, точно листья, и, поникая невидящими взорами, оседают на скамьи, наедине с Богом.

А Рудольф остался наедине с самим собой, взмокший от пота и погруженный в глубины смертного греха. Он шел на место и явственно слышал стук своих раздвоенных копыт, зная, какую черную отраву несет в своем сердце.

Sagitta Volante in Dei [31] От стрелы летящие во дни ( лат. ; Пс. 90: 6).

Прекрасный маленький мальчик с глазами, похожими на кристаллики медного купороса, и ресницами-лепестками, распустившимися вокруг этих глаз, кончил исповедовать свой грех отцу Шварцу, а солнечный квадрат, в котором он сидел, передвинулся по комнате на полчаса вперед. Теперь Рудольф уже куда меньше боялся — сказалось то, что он сбросил с себя тяжкую ношу признания. Мальчик знал, что до тех пор, пока он находится в одной комнате со святым отцом, Бог не остановит его сердца, так что он спокойно сидел, ожидая проповеди.

Холодные слезящиеся глаза отца Шварца сосредоточились на узоре ковра с очерченными солнцем свастиками и плоскими худосочными виноградными лозами, окруженными блеклыми отзвуками цветов. Напольные часы настойчиво тикали к закату, а в неказистой комнате и за ее предзакатными пределами висела вязкая монотонность, то и дело нарушаемая многократно отраженным в сухом воздухе стуком далекого молотка. Нервы священника истончились до струны, а бусинки четок ползли, змейкой извиваясь на зеленом сукне стола. Святой отец никак не мог вспомнить, что же теперь ему следует сказать.

Из всего, что происходило в этом богом забытом шведском городке, больше всего святого отца тревожили глаза этого малыша — прекрасные глаза, с ресницами, которые как-то неохотно расходились из век и загибались назад, будто хотели снова хоть разок встретиться с ними.