Фрэнсис Фицджеральд - Отпущение грехов

Рудольф старательно прикрыл уши ладонями, надеясь, что его нежелание подслушивать заметят и в свою очередь окажут ему такую же любезность, но кающийся в исповедальне вдруг резко пошевелился, и мальчик тут же спрятал лицо в сгибе локтя. Страх отвердел и водрузился где-то между сердцем и легкими. Следует изо всех сил сожалеть о своих грехах, но не потому, что он боится, а потому, что оскорбил Бога. Надо убедить Бога, что он раскаивается, но сначала надо убедить в этом самого себя. После напряженной внутренней борьбы мальчик проникся наконец щемящей жалостью к себе и понял, что теперь — пора. Если ему удастся отрешиться от всех прочих мыслей и сохранить это чувство нетронутым до того, как он войдет в этот большой, поставленный стоймя гроб, то он благополучно выдержит очередной кризис в своей духовной жизни.

Однако в какой-то миг им чуть не овладело бесовское наваждение. А что, если он сейчас, не дожидаясь своей очереди, вернется домой и скажет матери, что, мол, опоздал и священник уже ушел? Правда, при этом, к сожалению, его могут уличить во лжи. Еще можно соврать, что он исповедовался, но это значит, что назавтра ему придется прогулять причастие. Ибо облатка может обернуться ядом во рту нераскаявшегося грешника, и будет он извиваться в корчах, проклинаемый с алтаря.

И снова явственно послышался голос отца Шварца:

— И тебе…

Слова размазались в сиплом бормотании, а Рудольф взволнованно вскочил на ноги. Нет, он не может, не может исповедоваться сегодня. Мальчик замер, раздираемый противоречивыми чувствами. Потом из исповедальни донесся стук, скрип, продолжительная возня. Заслонка в окошке упала, и плюшевая занавесь дрогнула. Искушение пришло к нему слишком поздно…

— Благословите меня, отче, ибо я согрешил… я признаюсь Господу Всемогущему и вам, отец мой, что я грешен… с моей последней исповеди прошел месяц и три дня… я признаюсь, что упоминал имя Господа всуе…

Это был не грех, а грешок. Он и ругался только, чтобы покрасоваться, так что признание в богохульстве было в его устах чуть ли не хвастовством.

— …грубил старушке.

Смутная тень чуть шевельнулась за решетчатым окошком.

— Каким образом, сын мой?

— Старухе Свенсон. — Шепот Рудольфа ликующе вознесся. — Мы запулили ей в окно бейсбольный мяч, а она его забрала и не отдавала, так мы весь день кричали у нее под окном: «Бабка упала — юбку задрала». А потом часов в пять ее хватил припадок, и к ней вызвали доктора.

— Продолжай, дитя мое.

— И еще я… я сомневался, что я — сын своих родителей.

— Что? — Дознание явно опешило.

— Ну, я подумал, что я им не родной.

— Но почему?

— А, просто гордыня, — легкомысленно ответил кающийся.

— Ты решил, что слишком хорош для твоих родителей?

— Да, отче. — Ликование в голосе несколько померкло.

— Дальше.

— Я не слушался и обзывал мать. Чернил людей за глаза. Курил…

Рудольф исчерпал список мелких провинностей и приближался к греху, поведать о котором было смерти подобно. Мальчик прижал растопыренные пальцы к лицу, словно прутья решетки, он как будто старался выдавить меж ними стыд, заключенный в сердце.

— Я сквернословил, и меня посещали непристойные мысли и желания. — Голос его снова упал до шепота.

— Как часто?

— Я не знаю.

— Раз в неделю? Или дважды?

— Дважды.

— Ты противился этим желаниям?

— Нет, отче.

— Когда тебя посещало искушение, ты был один?

— Нет, отче, там были два мальчика и девочка.

— Разве ты не знаешь, сын мой, что следует избегать греховных мыслей не меньше, чем самого греха? Дурная компания ведет к порочным желаниям, а порочные желания становятся порочными деяниями. Где и когда это случилось?

— В сарае на заднем дворе у…

— Я не хочу слышать ничьих имен, — прервал его священник резко.

— Ну, мы были на чердаке сарая, и эта девочка, и… парень, они говорили, говорили всякие непристойности, и я остался.

— Тебе следовало уйти самому и девочку увести.

Уйти! Разве мог он признаться отцу Шварцу, как бешено пульсировали его пальцы, какое странное романтическое возбуждение овладело им, когда были сказаны эти невероятные слова. Возможно, в исправительных домах среди туповатых безжалостных девиц с тяжелым взглядом и найдутся такие, для которых возгорелось очистительное пламя.

— Ты больше ничего не хочешь мне рассказать?

— Кажется, нет, отче.

Рудольф почувствовал громадное облегчение. Пот выступил на ладонях, стиснутых в кулаки.

— А ты ни в чем не солгал?

Вопрос застал его врасплох. Как и всякий, кто лжет привычно и безотчетно, Рудольф испытывал огромное, благоговейное уважение к истине. Нечто внешнее, почти не связанное с ним, немедленно продиктовало ему роковой ответ.

— О нет, отче, я никогда не лгу!

На мгновение, подобно простолюдину-самозванцу на королевском троне, Рудольф вкусил от великолепия сказанного. А потом, пока священник бормотал обычные наставления, до мальчика вдруг дошло, что, героически отрицая свое вранье, он совершил ужасный грех — солгал на исповеди.

И на «теперь покайся» отца Шварца он машинально повторил, не вдумываясь в слова:

— Господи, я всем сердцем раскаиваюсь, что оскорбил Тебя…

Следовало тут же все исправить — свершилась чудовищная ошибка, но не успели Рудольфовы губы сомкнуться за последними словами молитвы, как раздался резкий звук — окошко захлопнулось.

Минутой позже, когда он вышел в сумерки, облегчение оттого, что он выбрался из удушливой церкви в открытый мир пшеницы и неба, помешало ему сразу полностью осознать, что он наделал. И вместо того чтобы расстроиться, Рудольф полной грудью вдохнул бодрящий воздух и принялся повторять про себя: «Блэчфорд Сарнемингтон, Блэчфорд Сарнемингтон».

Блэчфордом Сарнемингтоном был он сам, и эти слова звучали для него как песня. Превращаясь в Блэчфорда Сарнемингтона, он прямо-таки лучился учтивым благородством. Блэчфорд Сарнемингтон жил великими молниеносными триумфами. Когда Рудольф прищуривался, это означало, что Блэчфорд взял верх над ним, и на всем его пути слышался завистливый шепот: «Блэчфорд Сарнемингтон! Вот идет Блэчфорд Сарнемингтон!»

Он и теперь какое-то время оставался Блэчфордом, величественно шествуя домой по бугристой проселочной дороге, но когда дорога обросла щебенкой, чтобы стать главной улицей Людвига, возбуждение угасло, разум остыл и мальчика охватил ужас из-за того, что он солгал. Бог-то, конечно, уже все знает… но у Рудольфа в голове имелся укромный уголок, где Бог ему был не страшен. Там изобретались уловки, с помощью которых он частенько обводил Бога вокруг пальца. И теперь, хоронясь в этом углу, он раздумывал, как лучше избежать последствий своего вранья.