Фрэнсис Фицджеральд - Отпущение грехов

Одну грушу положили под скатерть, под тарелку Рикара, другую Том держал в руке. Нажимая на нее, он мог заставлять эту тарелку приподниматься и опять падать на стол, подскакивать, накреняться — в общем, вести себя крайне странно. Том, конечно, не считал этот фокус вершиной человеческого остроумия, однако Рикар сам напросился, чтобы он все это устроил, и среди прочих проделок и розыгрышей этот трюк обычно пользовался самым большим и неизменным успехом.

— Не знаю прямо, что это у меня сегодня с вилкой — ничего не получилось, — грустно сказал Рикар. — Вы, американцы, решите, что я безнадежный варвар. Ну вот! Опять не получилось… Может, рука дрожит? — И он с тревогой взглянул на свои руки. — Нет… м-да, как же… мне, видно, сегодня судьба все расплескивать. Одна из тех загадок в жизни, которые нельзя объяснять…

Он вздрогнул, потому что нож, лежавший около его тарелки, в знак согласия звякнул.

— Mon Dieu! — Он снова попытался рассуждать логически, однако явно встревожился и теперь не сводил глаз с тарелки. — А все потому, что я уже целых десять дней не летал, — решил он. — Понимаете, я привык к потокам воздуха, к резким изменениям, и когда их не происходит, мне начинает мерещиться, что…

Был теплый вечер, однако на его гладком молодом лбу вдруг выступила испарина, и тут в недвижном воздухе раздался голос Тьюди, пронзительно звонкий:

— Перестань, Том! Немедленно перестань.

Он изумленно взглянул на нее — так же, как и Рикар. Опасаясь увидеть смех в ее глазах, он старался на нее не смотреть, чтобы не расхохотаться, но, заглянув в них, увидел, что никакого смеха в помине не было — только безмерное сочувствие.

Его мир на мгновение накренился, как злополучная тарелка, но сразу же обрел равновесие; он объяснил Рикару суть фокуса и потом, чтобы загладить вину, подарил ему эту игрушку. Рикар, жаждавший немедленно на ком-то отыграться, незамедлительно подложил грушу на стул и стал уговаривать хозяина ресторана присесть, однако Том в это время думал лишь о том, каким было лицо у Тьюди, когда она так неожиданно вскрикнула. Что означала эта внезапная жалость к другому мужчине? Мягкость характера или, может, материнский инстинкт, настолько сильный, что когда-нибудь он сам будет этому только радоваться, когда у них появятся дети. Ах, как же она добра! Однако что-то в душе его никак не могло смириться с ноткой отчаянья, с горячностью этого ее вскрика — и потому, когда они возвращались в такси домой, он спросил:

— Может, тебя интересует этот французский юноша? Если так, я не в претензии. Мы с тобой долго не виделись, поэтому, если ты изменила свое…

Она обхватила его лицо ладонями, заглядывая ему в глаза:

— Ну как ты можешь мне такое говорить?

— Понимаешь, я подумал: а вдруг тобой движет чувство благодарности…

— Благодарность тут ни при чем. Ты лучше всех…

— Самое главное, что ты чувствуешь, — нужен ли я тебе.

— Конечно. Когда ты со мной, других мужчин будто не существует. Вот почему я не хочу ни с кем встречаться. Ах, Том, как бы я хотела, чтобы твоя мама поскорей приехала, — мы бы поженились и уехали отсюда.

Когда он обнял ее, она вдруг расплакалась, и сердце его сжалось от боли. Однако минуты шли, она полулежала в его объятиях, окутанная уютным мраком такси, он ее так любил и ощущал такую близость, что и представить себе не мог, будто все может всерьез разладиться.

Тьюди решила сдавать экзамены.

— В общем, это не важно: я не буду, конечно, учиться дальше. Но ты ведь послал меня сюда для этого. И вот я теперь «заканчиваю образование». Дорогой, а похоже, что у меня все кончено?

Он посмотрел на нее оценивающе.

— Ты, наверное, уже так хорошо выучила французский, что можешь и в историю какую-нибудь попасть, — сказал он. — Ты, конечно, еще симпатичнее стала, но ненамного — улучшить совершенство невозможно.

— А я не только французский учила. Еще сиамский… Знаешь, одно время на лекциях я сидела рядом с жутко милым сиамцем, маленьким таким, он все пытался меня очаровать. Пришлось узнать, как по-сиамски будет: «Нет, спасибо, я не вылезу из окна сегодня ночью!» Хочешь, я скажу эту фразу?

Было солнечное утро. Он зашел за нею в восемь, и они пешком отправились в университет. Шли под руку неторопливо, солидно.

— А что ты будешь делать, пока у меня экзамен? — спросила она.

— Я собирался забрать машину…

— Нашу машину… Ах, я ужасно хочу ее увидеть!

— О, это смешная малышка, но она нас по всей Италии прокатит…

— А потом что? После того, как заберешь машину?

— Ну, я поезжу на ней, посмотрю, как она себя ведет, потом часов в двенадцать заскочу в кафе выпить кружку пива, а там, глядишь, наткнусь на Рикара или кого-то из твоих друзей-французов…

— О чем ты разговариваешь с Рикаром? — спросила она.

— А мы в основном фокусы показываем. Мы не разговариваем — в смысле, не беседуем, во всяком случае, на беседу это похоже мало.

Она замялась.

— Не понимаю, отчего тебе так нравится разговаривать с Рикаром, — произнесла она наконец.

— Он очень славный, такой порывистый, пылкий…

— Я знаю, — неожиданно сказала она. — Он мне однажды сказал, что подал бы рапорт об отставке, если бы я полетела в Китай и сражалась бы там вместе с ним.

Она выпалила это как раз тогда, когда они остановились среди толпы студентов, несущихся на занятия. Она влилась в этот поток, как будто ничего особенного не сказала.

— До свидания, дорогой. Значит, в час, на этом самом углу.

А он, погрузившись в раздумья, направился к гаражу. Только что она сказала ему важную вещь. Он ведь не предлагал ей лететь с ним в Китай; он предложил лишь тихий медовый месяц на Сицилии. Он посулил ей надежную защиту, и никаких приключений.

«Ладно, ревновать к этому человеку — глупо, — думал он. — И рановато записывать себя в старики».

Сказано — сделано: всю неделю до приезда матери Том устраивал пикники, вылазки на пляж, ездил с нею в Арль и Ним, приглашал университетских друзей Тьюди, и все они танцевали и пели, всем было страшно весело в этих садах при ресторанчиках и в бистро, рассыпанных повсюду в этой части Прованса, — и все были так по-летнему раскованны, ленивы и так щедро транжирили эти дивные дни, что Том, которому нужна была только Тьюди и чтобы рядом — никого, почти сумел убедить себя в том, что замечательно проводит время и веселится на славу…

…но однажды, стоя на крыльце пансиона, где жила Тьюди, он, нарушив затянувшееся молчание, сказал ей, что на самом деле ему совсем не весело.

— Может, тебе надо получше все обдумать, — сказал он.

— Что обдумать, Том?

— Действительно ли ты любишь меня. Достаточно ли, чтобы выходить замуж.

Она испуганно воскликнула:

— Ты что, Том?! Конечно люблю!