Исроэл-Иешуа Зингер - На чужой земле

Около вагона с лошадьми стоят две крестьянки, мать и дочь, и просят:

— Возьмите нас, ребята, мы вам сальца дадим…

— Здесь нельзя сало есть, — усмехается украинский хлопец. — Вон тот жидок со звездой запретил…

Крестьянки не понимают и продолжают упрашивать:

— Хлебушка дадим… Ситного…

Тут встревает Васька. Подмигивает и говорит:

— Можно, бабонька, можно взять… Только… Только спать придется, понимаешь?

Дочь опускает глаза и убегает. Но мать сует в вагон голову и говорит холодно, равнодушно, будто в лавке:

— Ладно, ребята, хорошо…

И тут же вместе с мешком под хохот и веселые крики бойцов вылетает обратно.

— Да пошла ты, ведьма старая!..

Рыжий мужик, крепкий, широкоплечий, настоящий богатырь, шепчется с рослой, полнотелой дочерью. Солдаты обещали, что пустят ее в вагон, но очень много ей подмигивали. Мужик долго чешет в затылке и наконец решает:

— Хорошо, молодцы, но меня на крышу пустите. Хотя бы на крышу…

— Нет, папаша, — не соглашаются солдаты, — ты не поедешь. На кой ты нам нужен?..

Мужик равнодушно перетаскивает мешки с места на место.

Поезд готов отправиться в путь. Паровоз смазан и вычищен. Двери вагонов надписаны мелом. Солдаты уже боятся отойти и справляют нужду прямо у колес. Осталось лишь одно.

Из того самого вагона, куда рыжий мужик хотел пристроить дочь, надо вынести тифозного. Уже сутки, как он стонет на соломенной подстилке. Он не ест, и куски хлеба горкой лежат возле него, как сено возле больной лошади… И вот двое санитаров в белых передниках вытаскивают носилки, накрытые шинелью.

— С дороги! — зло кричат они на солдат. — Разойдись!

Вступают в дерьмо и ругаются:

— Ишь, нагадили, черти…

Солдаты не спешат их пропустить.

Из-под шинели торчат новые сапоги, и солдаты, тряся чубами, со злостью думают, что эти сапоги скоро достанутся «белым передникам». Вот и не хотят дать санитарам дорогу. Из открытого окошка в вагоне появляется лошадиная голова. Конь прядает чуткими ушами, раздувает ноздри, выгибает крутую шею. Он почуял войну, раны и кровь, и тоскливое, протяжное ржание разнеслось по округе.

Солдаты забираются в поезд, подмигивают дочери рыжего мужика, дескать, коменданту на глаза не попадись, и тихо зовут:

— Давай, залезай… Есть место… Того, тифозного…

Понемногу теплеет. Повсюду разливается легкий солнечный свет, но вдруг скрывается в густом паровозном дыму. Рыжий мужик быстро поднимает туго набитые мешки и закидывает в вагон. Потом подсаживает свою рослую дочь. Ее тут же подхватывают несколько пар красных, жадных солдатских рук, и гулкий смех вместе с хриплым скрипом задвинутой двери, дрожа, затихают в воздухе.

Паровоз надсадно свистит.

— Готов? — слышится прокуренный голос машиниста.

— Готов, готов, — отвечает женский голос, переделанный на бас.

И дым вперемешку с искрами и ржавчиной окутывает все вокруг.

Перед закрытым вагоном, выпятив богатырскую грудь, стоит рыжий мужик. Стоит, широко расставив ноги, будто вросшие в землю, и кричит мощным, низким голосом:

— Матрена, пустые мешки назад привезешь! Они тоже денег стоят! Матрена!..

1922

Это случилось жарким летним утром, когда в Саксонском саду собираются старые процентщики, чахоточные и те, кому нечего есть. Я, как всегда, сидел напротив часов. Интересно проверить: когда сосчитаю до шестидесяти, пройдет ровно минута или нет?

Прекрасный способ забыть про голод.

Мимо моей скамейки шествует господин с густой шевелюрой, в очках и пелерине. Он ведет на цепи собачонку с такой же курчавой шерстью, как его волосы, и вышагивает она так же неторопливо, как он сам. Даже нос у нее точь-в-точь как у хозяина: широкий, приплюснутый. Не хватает только очков в золотой оправе.

Я почувствовал, что господин в пелерине разглядывает меня. Едва я тоже посмотрел на него, как он быстро отвернулся и потянул за цепочку собаку:

— К ноге, Бек…

Но вдруг остановился, секунду подумал и подошел к скамейке.

— Простите, можно присесть?

— Присесть? Да пожалуйста, места сколько угодно.

Мы опять посмотрели друг на друга. Ясное дело, сейчас у нас завяжется разговор, вопрос только, кто первый начнет. Господин в пелерине покашливает в кулак, будто стеснительный, неопытный парень, который решил познакомиться с девушкой в саду. Теперь мой ход. Я должен что-нибудь сказать, например:

— Жарко сегодня…

Или:

— Миленькая собачка у вас…

Но я молчу. Наверно, это голод виноват, что я не в настроении вести беседы и мучаю человека. Наконец мой сосед не выдерживает:

— Интересная у вас страна. В такое время молодые люди сидят в саду. У нас вы такого не увидите. Никогда!..

Вот он и поймал меня на крючок. Теперь я просто обязан спросить:

— А можно узнать, у вас — это где?

— Конечно, молодой человек. У нас — это в Англии…

Я приподнимаю бровь. Странно! Говорят, все англичане — светловолосые и молчаливые. А мой сосед — черный, кудрявый и очень разговорчивый. Да еще и нос у него как будто специально чтобы очки носить.

Но меня больше интересует другое:

— Гм… Ну, а безработных… В смысле людей, у которых нет… Ну, например, у которых нет…

— Нет хлеба, хотите сказать?

— Вот-вот. Что, таких в Англии уже не осталось?

— Да нет, что вы, конечно, есть такие! Но, во всяком случае, они не сидят в саду.

— А где же?

— Где? Есть в Англии такие дома, построенные добрыми, праведными людьми, где можно и пищу получить, и ночлег. Еще и хорошую книжку почитать дадут…

Я огляделся по сторонам. Прямо тоска взяла, почему я не в Англии, где есть такие добрые, праведные люди. А мой сосед все говорил и говорил о доброте своих соотечественников.

— Мы хотим помочь всем, — закончил он. — И неграм, и цыганам, и китайцам, и индейцам. И язычникам, и евреям.

— Да неужели?..

— Вы сами можете убедиться, молодой человек. Пойдемте со мной…

Мы снова посмотрели друг на друга. А потом я посмотрел на себя. Ничего у меня нет: ни денег, ни любимой девушки. Что ж… Я весело поднялся со скамейки:

— Пойдемте…

Он взял меня под руку и представился:

— Бенджамин Клепфиш.

Пока мы шли, мне не давала покоя одна мысль: странно! В английских романах, которые я читал в переводе, такой фамилии мне не попадалось…

Англичане оказались совсем не страшными. Они не представляли собой опасности даже для богачей или девушек. Да, несколько девушек там тоже было. В основном рыжие и некрасивые, просто ужасно некрасивые. Понять их было очень трудно, казалось, они нарочно коверкают слова, как маленькие дети, когда делают вид, что говорят на иностранном языке. Со мной девушки разговаривали по-немецки, но не на чистом немецком, а с еврейскими словечками, как говорят галицийские евреи. И фамилии у них были самые что ни на есть английские: мисс Кац, мисс Гольд, мисс Абарбанель, мисс Шапиро. Но самое сильное впечатление произвели двое мужчин, с которыми меня там познакомили. Один был высокий, тощий, с белесыми бровями, багровой шеей и устрашающе огромным, острым кадыком. Он был одет в длинный сюртук, застегнутый до самого горла, и говорил тоненьким, писклявым голоском.