Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

— Господи, пошли ему вечный покой! — Дедушка вытер слезы. — А что же сталось с женщинами?

— Пошли ему бог!.. С женщинами? Вот когда этот мироед во всей красе проявился — чтоб бог ему смерти не дал!

— Что ты, что ты, ради всего святого! — ужаснулся такому проклятию дед.

— Заслужил он этого, — или чтоб собачьей смертью помер. Жена с дочкой чуть с ума не сошли, потеряв мужа и отца. А мироед Зингер? То время, что они провели у постели больного и умирающего отца, он велел им отработать, сам явился гнать их на работу: мол, ничего теперь не поделаешь, а вы должны признать, что не работали это время, и мне пришлось других нанимать! И это он тоже высчитал из их платы… С отчаяния они отказались работать, тогда он пригрозил им старостой, а когда и это не помогло — все же заставил их вернуться на работу с помощью жандармов; договор у них на год, и они это подтверждают, стало быть, придется работать. И никто за них перед этим мироедом не заступился! Наоборот, шушукались: «Мол, раз договорились на год, должны отработать».

И все-таки они не отработали. Лоботряс Давид, мироедов сыночек, насильно, по-разбойничьи задумал обесчестить Жофку, заперев ее в амбаре. Она все же вырвалась, а мать, увидев на теле дочери синяки, как разъяренная львица, всадила навозные вилы в грудь этому негодяю… Но поранила она его не смертельно… Ей за это ничего не было, суд оправдал ее, и им сказали, что никто не может их больше заставить работать на Зингера…

— Уж не могла заколоть того разбойника! Что же они потом-то делали? — спросил сердито дедушка.

— Теперь по людям работают. И ничего-то у них нет, только тем и живут, что заработают. И на зиму возвращаются — в чужом дому живут, и летом в найме — у чужих.

— Ну, а дом, поле? — забеспокоился дед; его интересовало, чем все кончилось.

— Это все Зингеру отошло. Через адвоката заставил платить. А откуда им столько взять было? Жид утаил все, что они успели внести — и за корову, и за все остальное, свидетелей-то не было, а покойный Чврлик никаких расписок с него не стребовал. Дом, поле, землю — все продали с молотка. Зингер сам их и купил, и само собой, за сколько хотел.

— Боже мой, а люди-то что же? Мертвые, что ли? Люди-то ведь видели и знали, что делается!

— И видели, и знали. Да народ-то у нас что дети: то ли не знают как, то ли не хотят постоять за себя. Вот, к примеру, я вам расскажу… С трудом, но все-таки устроили в деревне потребительский кооператив и читательский кружок. Перевели к нам молодого капеллана — старому священнику нашему уже больше семидесяти, — он и взял дело в свои руки, и все равно ничего с кооперативом не вышло. Люди евреев проклинают, а все ж рабски за них держатся. Ведь евреи, что ни видят, что ни слышат, все похваливают: ленивых за прилежание, пьяниц за трезвость, все стараются подладиться к людям; а на самом деле пекутся только о своей мошне. Капеллан пускай когда и хвалил, но при том и ругал, поучал, и многим это было не по нраву: евреи-то их за те же грехи хвалили. Капеллан предостерегает, проповедует против пьянства, шатания по ночам, а еврей говорит: «Что ухватил, то и твое, выпьешь — радость познаешь; что добыл — то твое».

А наш мужик и рад стараться.

— А как же совесть? Дети? Об этом думают?

— Может, когда и подумают, а только, как жили веками, так и живут.

Перевод Н. Аросьевой.

— Млечник, сколько же вы у старосты служите? — спросил я как-то старого Мацо, работника нашего старосты, когда он пас коров у дороги.

Мацо вынул изо рта замусоленную трубку, поправил суму на плече и приподнял к глазам руку, приветствуя меня.

Я тоже поднял руку, а Мацо глядел на меня, пытаясь разобрать, что я сказал: он был туговат на ухо.

Я повторил свой вопрос погромче, он наблюдал за движением моих губ, и мы разговорились.

Он меня знал, знал, чей я, — я частенько давал ему окурки, а то и целые сигары.

За это Мацо платил мне доверием. Он давно привлекал мое внимание; я часто видел, как он когда-то кучером в легкой повозке на паре вороных ездил вместе с хозяином или хозяйкой в город, в поле, как возил сено или дрова. Позже, уже хромой, он пахал плугом на волах, а сейчас, когда постарел и ослаб, третье лето пасет коров.

— Да ведь, ваша милость, кто же считает! С мальчишества я у них, — отвечал старый Млечник, которого на самом деле звали Мацо Млеч; говорил он так, будто кашу держал во рту. Иначе как Млечник его уже лет сорок никто не называл, и к прозвищу своему он привык так же, как когда-то в детстве к маминому «Мацику».

— Сколько же вам сейчас лет?

— Да кто его знает… Года на два небось помладше буду нашего хозяина. Он как тогда летом женился, так я к нему той же осенью в работники нанялся.

Хозяину было под шестьдесят, но с Мацо его не сравнить. Богатый человек, он ни в чем себе не отказывал, никакой работы не знал, пешком и в поле не ходил, живот у него был будто бочка, а лицо — полная луна, у Мацо же широкоскулое, обветренное, черное, заросшее лицо, хромая нога да корявые пальцы.

— А платят вам сколько?

— Денег?

— Ну да.

— Да так, только чтоб на табак и спички хватало. На что мне теперь деньги-то? Мне их и истратить-то не на что. Ни жены у меня, ни детей… А хозяин обещал обиходить меня, покамест не помру — уж смогу я чего делать или не смогу, — с какой-то даже гордостью ответил старый Млечник, мол, вон чего он выслужил у хозяина.

Мы разговаривали, сидя на меже.

Мацо раскурил трубку, сильно затянулся раза два-три, чтобы она разгорелась, задымила, кое-как отер влажный рот и, глядя на меня мышиными глазками, продолжал:

— Чего же больше заработаешь в жизни, коли есть кому под старость за тобой присмотреть и после схоронить? Это самая большая плата, и хозяин обещал — дай бог ему здоровья!

Я даже не знал, что возразить Мацо.

— Да вы же заработали на это! Посчитайте-ка сами. Служите вы у старосты тридцать лет, не меньше, пускай в год пять золотых выходило, знаете, сколько бы теперь у вас денег было? Могли бы не работать, коров не пасти. А то легко ли вам — осенью ненастье, холод, ветер, коровы разбегаются.

— Да нет, вон они какие смирные. Мухи их не кусают, по всему полю могут пастись, — прервал он меня.

— А вы посчитайте все же.

— Да чего считать… Он же меня экую прорву лет кормил. — Мацо не хотел считать, ведь он видел деньги лишь по грошу, по два, на вино, табак да спички.

— И одевал он меня, — продолжал Мацо, — вино и табак тоже денег стоят, хотя бы две пачки в неделю, на завтрак да полдник каждый день стопку, а на сенокос или жатву и пять раз в день — это хозяину кой-чего стоит, а за год-то ого-го сколько наберется! Это уж точно, как ни считай! А в городе, бывало, ждешь хозяина, он ведь староста у нас, так он мне и вина, и мяса, и сигарку подаст, грех жаловаться. Мне-то ведь все едино: то ли в городе на бричке под кузовом, то ли дома в конюшне дремать. — Он все не мог нахвалиться своим хозяином.