Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

Корзинщики, стеклодувы, стекольщики и дротари — все шли к нам.

Если же кто и проходил мимо, дед, увидев его через окно, говорил: «Этот, поди, впервой в деревне». А как появится дротарь с маленьким помощником, то вся школа сбегалась к нам и пускалась с мальчишкой в разговоры.

Дедушка, бывало, отыскивал треснувший, никудышный горшок или миску, убеждая бабушку, что, если оплести проволокой, станет он как новенький, и садился рядом с ремесленником.

Года через два-три, когда я подрос, меня стали больше занимать разговоры старших, чем болтовня с мальчишкой. Если, к слову, за год приходило к нам двадцать человек, пятнадцать из них были старые знакомые деда, не важно, если он не помнил, как их зовут. И все же каждого он спрашивал, как его имя, откуда он… Это чтобы по нечаянности не назвать «Яна» «Мишей». После этого они садились, и дед продолжал расспросы: сколько тому лет, какое у него хозяйство, женат ли, а что сын, тем же ремеслом занимается («мать, дай же ему чего поесть»), и сколько у него еще детей, каков заработок и скоро ли в обратный путь и т. д. Сперва про домашнее хозяйство, потом — про деревню: есть ли церковь, школа, и учат ли детей «тралялякать» только по-венгерски, как у нас, и зачем это только делается — родной язык ведь и в самом же деле родной; как зовут священника (этого обычно никто не знал), много ли держат скота, велик ли надел, какие платят налоги, берут ли и с собак, корчма у них одна или больше — всего и не перечислишь. Дед курил и угощал табаком Яно Мышиту из Жилины, и был рад, если дротарю работы надолго хватало.

Помню одну историю, что рассказал старый дротарь:

— …Значит, так. У нас нотар — еврей, торговец — еврей, староста — еврей, почтальон — еврей, корчмарь — еврей, арендатор — еврей, хозяин — еврей, доктор, адвокат — одни евреи. Сами плодятся, да и чужие приходят. И здорово они нас прижали. Дыхнуть не дают, не то что противиться им! Вот послушайте, что случилось у нас прошлым летом. Да и не с одной семьей такое приключилось. Юро-то Чврлик ведь из-за Зингера на тот свет отправился, помер, упокой, господи, его душу! А жена, дочка? Летом на хозяев жали и нынче — батрачат. А ведь были у них и дом свой и хозяйство.

— А что ж так? Погорели или половодье?..

— То-то и оно, ровно огонь все слизнул, а как дело было — слушайте. В нашей деревне, стало быть, семеро евреев, что с земли живут, и земли у них — пропасть, а ты вот мотайся по белу свету, дома жена с детьми, жилы из себя тяни, — а земли-то у тебя всего — полоска шириной в рукоятку от косы.

— У нас про такое не слыхать. А как же они столько к рукам прибрали? — спросил дед.

— Да у них на это — сотня хитростей!.. На любой случай — своя. Сам корчмарь, а у него — и лавка, а жена — маленькая такая горбунья, ох, уж и злющая! Сын у них — парень лет восемнадцати — девятнадцати. А самому трактирщику — под пятьдесят, и весь он заросший, драный, будто волк.

Четыре года назад случился у нас неурожай. Весной — сушь, потом зарядили дожди — лило как из ведра, и все, чем бог благословил, погибло. Вся деревня причитала, что и зиму-то не продержаться, а что-то будет весной? И потянулись мужики на заработки.

Не уродило и у Зингера. На пятидесяти — шестидесяти моргах лучшей земли, которую за двадцать лет он всеми правдами-неправдами оттягал у крестьян, уродилось всего по три-четыре центнера с моргена, а ведь, бывало, собирал по шести — восьми. Но Зингер что-то задумал. Такой уж он человек! Нешто у него совесть есть, о соседе он думал? Как бы не так, застраховал все на большую сумму и в самый полдень поджег гумно. А чтобы его ни в чем не заподозрили, жена его Рифка дня за два до пожара плакалась соседям, будто приснился ей красный петух, что сидел он на ее доме. «Боже мой, вдруг нас какой злодей подожжет… Ведь и самый хороший человек от врагов не убережется…» Соседки охали, бабки крестились, но Рифкиному сну никто особо-то не поверил — пока не запылало.

В минуту все занялось: гумно, хлева, крыша дома, — однако было оно застраховано. Из-за сильного жара подойти к пожарищу нельзя, вот гумно и сгорело дотла. Погорел и нижний сосед, Юро Чврлик: и деревянный домишко сгорел у него, и гумно, и хлев, даже закут для свиньи.

Провели расследование. Выслушали Зингера, Рифку, их сына Давида и соседей, но ничего определенного доказать не смогли; выплатили, по слухам, Зингеру почти до пятидесяти сотен за гумно, корма, зерно, молотилку, веялку, крышу и остальное добро. А чтоб никто не сказал, что Зингер сам поджег, сгорели и незастрахованные вещи: телега с соломорезкой. Сто — двести гульденов погоды не делают, а так есть чем оправдаться перед людьми и перед страховым обществом.

Не прошло и месяца, как все постройки Зингера стояли новехонькими. Вслух он плакался, какой, мол, урон он понес, но этому мало кто верил, хоть всюду к месту и не к месту он не забывал припомнить про телегу и соломорезку.

Сын Давид держался на пожаре так, словно барана поджаривали. В самый разгар закурил сигарку, стал угощать мужиков паленкой и сигарами, будто хотел сказать: «Не трудитесь, пожар вам все равно не погасить, я уж постарался…» А вслух предложил: «Подкрепитесь, за ваши старания…».

Это мужиков так подхлестнуло, что они бросились снова к насосу, рванули его, и тут одному из них чуть не начисто оторвало палец. Полили рану паленкой, дали глотнуть, чтоб не болело, завязали; и после этого он ходил героем, показывал руку то священнику, то учителю, а главное, господам…

Зингер порядком нагрел на этом руки. А вот у его соседа Юро Чврлика, который, как и другие в деревне, не был застрахован, сгорело все, слава богу, корову с теленком да свинью он успел выпустить. В кладовой сгорели и одежда и деньги, семь гульденов. Верх весь прогорел, потолок обрушился, и сгорело все, что было в избе.

Юро с женой и дочерью с плачем ходили вокруг пепелища, вытаскивали обгоревшие балки, замазывали, залепляли, но с чердака все равно текло. Выгорел потолок, окна, двери; счастье еще, что случилось это летом. Вся деревня их утешала, и приносили им кто что мог. Но чтоб построить новый дом, сарай и прочее — нужны деньги. А откуда они у Чврлика? Ну сколько такой мужик может отложить про черный день? Как говорится, не до жиру, быть бы живу. С такого поля быстро уберешь, да не много наберешь! И на заработки Чврлик ходить не мог. И так-то не бог весть какой силач был, да еще в молодости перетрудил ноги, вот и изворачивался как мог на своем хозяйстве. У него одна корова была своя, другую он брал в долг весной — так и пахал и сеял. Жена с дочкой ходили помогать людям, зарабатывали на еду, вот кое-как и хватало на самое необходимое да прожить год. Чврлик не пил и старался как мог, чтоб какой грош отложить; жена с дочерью с утра до ночи работали, выгадывали на чем только могли. Так и перебивались. И вдруг — такой удар! Не мудрено и голову потерять. Но плачь не плачь, хоть волосы на себе рви — не поможешь! С чего начать? Кормов нет, денег тоже. Выходит — продавай телка и делай хоть какую крышу, чтоб не текло.