Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

Хозяева хотели ее за стол усадить, но она отказалась.

— Значит, утром уходишь?

— Должен идти, — ответил Самко.

— Ну так ступай с богом, господь тебя храни. Пришла я с тобой попрощаться, — заговорило в ней все же материнское чувство, — вот тут тебе на дорогу мое благословение, — она протянула ему узелок, — с отцом поступай как знаешь, помни все же, все мы под богом ходим, кто знает, когда доведется свидеться, а он тебя все же двадцать лет растил, — от слез и горя еле договорила она.

— Да ведь и я ему то же самое твержу, — поддакнула Цедилкова, и у самой на глазах слезы навернулись.

Штефана это все так проняло, что и он готов был Самко уговаривать к отцу идти.

А Зузка решила про себя, что когда они одни останутся, упросит она Самко к отцу сходить. Ей он не откажет.

Самко нерешительно взял узелок, но кроме:

— Дай вам, господи, — ничего не сказал.

— Так ты придешь? — с надеждой спросила мать.

— Утром решу, вы там ничего не говорите, — с виду Самко крепился, но знал уже, что пойдет, чего бы там ни было.

— Ну что ж, прощай. А если нам писать не будешь, хоть другим весточку дай, что живой ты.

Самко поцеловал матери руку, с фонарем вывел на дорогу, и она ушла.

Скоро и хозяева спать собрались.

Штефан и бабка спали в избе, звали и Самко, да тот отговорился, сказал, что на сеновал пойдет «голову проветрить», а сам — к Зузке в каморку.

Слов не хватает ту ночь описать.

Как легли, Зузка перво-наперво спросила, пойдет ли он к отцу.

— Да уж пойду, пойду, — успокоил ее Самко. Помолчали.

— Ты плачешь, Зузка?

Она не ответила, только всхлипывала и вздыхала тяжело.

— Ну, что с тобой, что случилось? — привлек ее Самко к себе и потянулся к губам.

— Зачем только я тебя узнала, зачем мы встретились, коли теперь вот так расстаться должны?

— Ну, что ты такое говоришь. Что на душе у тебя? Скажи, не мучай меня, — предчувствие сдавило ему сердце. Неужели… Нет, не может быть…

— Я… я… Нет, ничего… Нечего мне от тебя таить, — успокаивала Зузка, хоть грудь ей как железным обручем сдавило.

Так до утра и промаялись.

А в половине четвертого поднялся Самко, глаза вытер, набросил на плечи кафтан и пошел к отцу, потому что без четверти семь ему нужно было поспеть к поезду.

Отец-то не знал ничего, возился на дворе, когда Самко подошел.

— Ухожу я, тятя, вот попрощаться пришел. — И протянул отцу руку. А тот ему в ответ:

— Не стоишь ты моего прощанья. Уходи с глаз долой, чтобы больше я тебя не видел.

Повернулся Самко и пошел прочь.

Мать на двор выбежала с плачем, но когда муж пригрозил, замолчала, чтоб перед людьми, проходившими мимо, не срамиться.

А Зузка тем временем в сенях под тусклой лампой нацарапала несколько слов на клочке бумаги плотницким карандашом. Положила четыре золотых, да с запиской связала в платок. Когда Самко вернулся, рассказав, как все получилось, поблагодарил, попрощался со старой Цедилковой да Штефаном и вышел, Зузка немного его проводила, потом остановилась, руку с узелком протянула и проговорила как в бреду:

— Прощай, пиши… да о том, что здесь, не забудь… не забудь… — и вся в слезах, не разбирая дороги, кинулась домой.

Самко шагал на станцию с остальными вместе и там только развязал узелок, что мать дала. Нашел в нем три монеты по пять золотых и пожалел, что взял. Ведь отец ее убьет, коли узнает. А может, заняла, утешился. Ведь денег у него совсем мало было, как у последнего бедняка.

Развязал он и Зузкин платочек. В нем тоже деньги нашел, а с ними записочку:

«Боялась я тебе признаться. Я буду матерью».

В Лученце Самко только в форму одели, а на третий день повезли куда-то.

Не зря боялся — на полтора года с лишком в Боснию угодил.

Про Зузку он не забывал. Каждые две-три недели писал, просил, чтоб ждала. А как поедет будущим летом на маневры в Кошице, побывает у нее непременно. Зузка ему тоже писала обо всем, что в деревне творится и как ей самой живется.

После отъезда Самко прожила она у Цедилковых только до пасхи. На целый год нанималась, да не дослужила.

И срам этот, да и Штефан…

Старуха Цедилкова, как дозналась, что брюхатая Зузка, корить стала, но Зузка все не признавалась, а потом и вовсе от них ушла.

Старуха не отпускала ее, уговаривала оставаться. Да Зузка сама уже не хотела, особенно после того, как хозяйка ее страшно отругала, найдя всякие отвары, спрятанные по углам, за шкафом, за полкой.

Хоть и писал ей Самко не раз, чтоб о здоровье своем позаботилась, берегла себя, а она все одно от ребенка решила избавиться. Надумала лучше сама отравиться, чем позор терпеть. Потому варила втихомолку и пила травы всякие, корни, о каких случайно прослышала.

Да не помогало это. Только сама вся переменилась. Щечки завяли, грудь тоже, уж не пела, а все плакала, и на сердце, и в мыслях одна тоска. Голова словно колокол гудела, среди людей как слепая да немая была. Словом, тени своей пугалась.

Штефан с ней по целым неделям не заговаривал, будто стыдился больше, чем она. Заметил уже, что с ней, и жалел даже больше, чем бабка.

Зузка от Цедилковых, значит, ушла, сама не зная, куда податься.

Родители Самко о ней и слышать не желали, смеялись над ее мученьями: «Получила чего добивалась, а сын наш никогда на ней не женится».

Самко, конечно, писал, да ничем он ей теперь помочь не мог. Было у нее немного денег, что пошли на деревенскую повитуху.

Ребенка окрестили Самко, по отцу, значит.

Староста, узнав про это, схватил было топор и уже хотел ее заодно с «ублюдком» порешить. Одно его от смертоубийства удержало, — что в тюрьму попадет, и то еле уговорили.

Мать, старостиха то есть, от мужа строгий наказ получила, чтоб ни ложки супу, ни капли молока Зузке не смела отнести, пока та еще не вставала.

А пролежала Зузка долго, целый месяц. Ей бы еще полежать, да нельзя было.

Деньги, которые были, все отдала повитухе за еду да ребенку на бельишко, а бабка как увидала, что нет больше денег, сразу дала Зузке понять, что, мол, у самой места мало.

Пришлось Зузке с малым Самко уйти, и ночевали они день-другой то у одних бедняков, то у других, а расплачивалась Зузка той одежкой, что с таким трудом в услужении скопила.

Жизнь такая совсем силы ее надорвала.

Подхватила она где-то желтуху. Глаза у нее совсем запали, а сама ну как былинка была. А тут еще горе!

Неопытная была, да к тому же в чужом доме, — искупала она раз малого Самко с утра, тот, бедняжка, занемог, а на третий день прибрал его господь.

Позвала Зузка повитуху, а та возьми да скажи, — обварила, мол, ты ребенка.

Совсем извелась Зузка. На люди выйти боялась, все думала, подозревать ее будут, что нарочно она ребенка погубила. Так и получилось.

«Бог им судья, но совесть моя чиста», — подумала она.