Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

С трудом оделся, верхнюю пуговицу уже пятый раз пробовал застегнуть, все не давалась никак. Руки трясутся, сам не свой.

Капрал к нему подошел, привел в чувство.

— А ну, давай сюда, тут оденешься, — и развернул за плечи в коридор, где держали новобранцев, что в полдень присягать должны.

— Пустите его, я за него поручусь, — и капрал оставил Самко в покое.

Самко оглянулся и увидел нотара из их деревни. Сидел он вместе с другими нотарами и старостами в сенях.

Был там и его отец. Сидел у стола, подперев голову ладонями, не поднимая глаз. По нему видно было, что смешались в душе его злоба и любовь прежняя. Думал ведь он Самко от службы освободить, если б не спутался тот с проклятой Пастушкой.

Самко хотел было подойти, нотара за доброе слово поблагодарить, но, увидав отца, смутился. Нотар знал, когда присягать будут, и махнул Самко рукой:

— Ступай, к часу вернешься — присягу принимать будете.

— Само собой, — ответил тот и вышел на улицу.

Куда же податься? Дружки, те, кого взяли, и те, что оставались, звали по стаканчику вина выпить, но он не пошел. Эх, к Зузке бы побежать с невеселой новостью, да вот присяга…

Так и бродил он по городу неприкаянный.

За Штефана, как вы уже знаете, бабка хлопотала, чтоб освободили его. Вся в слезах стояла она у ворот управы и, если кто знакомый выходил, каждого насчет Штефко выспрашивала. Хотела было даже наверх пройти «к господам», да не пустили ее.

А оказалось — зря слезы проливала: Штефко не взяли даже на два месяца, сказали, что «швах», мол, хилый то есть.

То-то радости было, когда он вышел.

Бабка сама в корчму его затащила, мяса, вина спросила, угощала всех — своих и чужих. Лучше ей было обеих коров лишиться, чем Штефко в военной форме увидеть.

Меж тем рекруты уже и присягу приняли и разошлись кто куда. Одни подались в корчмы, другие песни на улице распевали. Только Самко сразу свернул с главной улицы и припустил к Зузке.

Штефан, другие парни, которых не взяли, веселились с рекрутами до самого вечера. Домой отправились с криком, с песнями, шли длинным рядом, обняв друг друга за шею.

Матери вели подвыпивших мужей. Подружки, сестры, вдоволь наплакавшись, тянулись за парнями.

Когда в тот день рано утром старуха со Штефаном ушли в город, Зузка осталась дома одна.

Без конца в окошко выглядывала, не идет ли Самко, сбегала и в деревню узнать, кого забрали.

Она и пела, и плакала, и молилась, только б Самко не взяли, да все понапрасну.

Самко, едва сдерживая слезы, ввалился в избу.

Зузка уже бежала ему навстречу, в грудь ему уткнулась, а он прижал ее, да только и смог вымолвить:

— Солдат я.

— Вот и все, — со стоном вырвалось у нее.

Деревенские ей о том и раньше сказали, но она не хотела поверить.

Долго и молча стояли они обнявшись и плакали, пока кто-то мимо окна не прошел.

Отпрянули они друг от друга, а потом долго еще сидели без слов.

Самко хотел рассказать, как, услышав это страшное «Tauglich», он стал сам не свой, как к ней спешил, да от горя слова выговорить не мог.

Да разве скажешь лучше, чем он сказал уже слезами и горячим пожатьем рук!

Ну а Зузка?

Ей-то каково было? Одна она сама о том рассказала бы. Верила она Самко, каждому его слову верила, но три года — долгий срок, глядишь — все переменится.

И почему это девчат в армию не берут? Вот бы пойти сейчас с ним, чтоб всегда быть рядом.

Или знать хотя бы, кого попросить, чтоб не брали его!

Сказала бы, что сирота она, одна на целом свете, никому-то до нее дела нет, был у нее Самко, и того хотят отнять.

Задумавшись, она отвечала Самко невпопад, и тот поневоле переспрашивал. А в глазах у обоих слезы.

Как мог, утешал он ее — и ласковым словом, и обещаньями, и целовал-обнимал, но куда уж тут развеселить — не под силу было.

— Что с тобой, Зузка? Не заболела ли ты?

— Здорова-то я, здорова, да вот не по себе… — вздохнула она.

— Что с тобой? Скажи, не мучай меня.

— Ох, ничего. Да разве… Сердце у меня, сердце болит! — И с плачем положила она голову ему на плечо.

Самко не отставал с расспросами, пока она ему не призналась, что боится его любовь потерять.

— Вот и прошла моя печаль, солдатик мой родной, — обняла Зузка его за плечи, принуждая себя засмеяться.

Тут в избу вошла старостиха.

— Добрый вечер, — сказала.

Люди видели, что Самко в деревне, передали матери, а где ж ему еще быть, как не у Зузки.

Зузка вскочила в растерянности, не знала, поздороваться ли с той, что так ее обижала, выйти ли вон или еще что делать.

Самко тоже молчал.

У матери внутри все перевернулось при виде Зузки, которую сын ее обнимал, чуть не прокляла ее. Смерила она только Зузку с ног до головы злобным взглядом и, повернувшись к сыну, сказала вроде бы спокойно:

— Вот где ты? Ну что, забрали тебя? — не выдержав, расплакалась.

— Что же вы плачете-то? Разве не хотели вы, чтоб духу моего здесь не было? — без жалости проговорил Самко.

— Как ты можешь… Ведь я тебе мать, — зарыдала старостиха и молить стала Самко, упрашивать, чтоб унял он гордыню, прощения у отца попросил. Мол, тот смирился малость и не так гневается уже.

— Дальше-то ведь хуже будет, — говорила. — Отпадешь ты ему от сердца совсем, а ведь он отец тебе, да и ты еще мальчишка.

На самых слабых струнах играла.

— Не пойду я. Больно мне, что нет у вас для Зузки слова доброго.

— Да кто ж ей чего сделал? А? — прервала его мать.

Тут Зузка осмелела:

— Не заступайся за меня, Самко. Иди, ведь мать зовет.

— А кто же за тебя заступится, коли не я? — спросил Самко.

Тут-то старостиха и не сдержалась, съязвила:

— Да уж есть кому заступиться, вона какая красавица.

И столько в словах ее ехидства было, что понял все Самко. Только потому и не выгнал мать из чужого дома, что осталась еще в нем детская любовь к ней. Однако домой идти наотрез отказался.

А мать просила его зайти, хоть одежку какую взять, мол, смотреть стыдно, старосты сын, а весь в грязном, нестираном.

— Пусть тому стыдно будет, кто этому виной. Ничего, не в лохмотьях хожу, да и не буду, покуда здоров. А на службе казенное дадут.

Самко ведь теперь и стирал себе сам, а переодеться-то было не во что. А костюм его, хоть и праздничный был, за работой с деревом, да на нарах пообтрепался.

— Чего слова попусту тратить, — ничего не выйдет, это б и вам и отцу перемениться надо было б. Сказал — не пойду, и это мое последнее слово.

— Помогай тебе бог, как и ты нам эти два месяца, — угрожающе заключила старостиха и ушла.

— Самко, может, сходил бы? А там видно было б… — промолвила Зузка.

— Чего ж видно? Хорошего от них ждать нечего, и так натерпелся, а пойду — и того хуже будет.

— А все из-за меня, — вздохнула Зузка.

— Из-за тебя, счастье ты мое, — схватил ее за руку Самко, — да я в огонь и в воду за тебя пойду, но в обиду не дам ни злым людям, ни родне моей, — и расцеловал Зузку в обе щеки.