Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

Мать обомлела, начала отца успокаивать, а Самко спать идти велела.

— Так я решил, помоги мне, господи, — твердил свое Самко.

— Ты? Чтоб на Пастушке женился? Не бывать тому, пока я жив, попомни мое слово! — Отец аж трясся от злости.

— И я слово дал, — не уступал Самко, давая понять, что слово свое не порушит.

Он — не то, что другие: наобещают, а после в кусты.

Сердце его эту клятву дало, а уста лишь высказали ее.

— Его слово! Ха-ха-ха, — отец попробовал было обратить все в шутку.

— Да, мое! Не хуже вашего, может, и крепче!

— Что? — рванул его отец за руку.

— А вот то!

Дальше — больше, слово за слово, и до того староста распалился, что схватил стоявший за дверью хлыст, которым пороли в общине провинившихся, и раза два так огрел им Самко, что и скотине с лихвой хватило бы.

Самко стиснул зубы, на глазах от боли слезы выступили, однако с места не двинулся и защищаться не стал. Только и вымолвил:

— Вы мне не отец.

Мать было вступилась, но попало и ей. С плачем стыдила она Самко, просила не позорить семью, не брать жену без роду без племени, ведь он как-никак сын справного хозяина, еще и старосты. И помянула недобрым словом Зузкину мать.

— Нет, и все тут. Она мне по сердцу пришлась, так и знайте. — Взял шляпу и вышел вон.

— Господи, приворожила она его, что ли… — с плачем выбежала за ним мать, вернуть хотела.

Он не пошел.

— Бить себя не дам, но и от своего не отступлюсь.

— Я уж молчу, будь по-твоему, — быстро нашлась старостиха, — только ступай домой. — Звала она его с дороги, надеялась, что лаской скорей своего добьется. Пока это он со службы в армии вернется, глядишь, Пастушку черт унесет куда-нибудь, либо замуж выскочит.

— Нет, мать. Уж я-то знаю, не бывать в доме покою, если ворочусь. Не казните себя, прокормлюсь и сам, — и пошел вниз по деревне.

Мать не отпускала, и просила, и плакала, пока отец на порог не вышел и не прикрикнул на нее.

— Ты что его держишь? Пускай идет, куда хочет. Домой не пущу! — И погрозил сыну на прощанье кулаком.

Вышел Самко за околицу и задумался: что же теперь? За себя-то он не боялся, а вот Зузка… Знал, теперь ей мимо его дома и не пройти — обидят. И не только его родные, всякий будет норовить ее задеть. Пока он дома, еще его побоятся. А как в солдаты уйдет?

Извелся он от этих дум, за Зузку боялся, а на родителей злился. Но любовь его к Зузке крепла. Она давно ему приглянулась, и хоть родные против были, не разлюбит он ее, и рад он был, что наконец открылся ей вчера.

Знал он, что родителей такая невестка не обрадует, но не ожидал, что из дому придется уйти.

Самко брел деревней, прикидывал так и этак, и вдруг ноги его словно сами остановились, сердце дрогнуло, глянул он — ведь это то самое место, против того дома, где они совсем недавно стояли; было светлее, чем сейчас, и он не словами, а поцелуем высказал Зузке все, что на сердце у него было. Зузка вся дрожала, он слов не мог найти, и вот на тебе, за три-четыре часа такой удар его постиг.

Что же он все-таки себе думает? Куда пойдет?

Вернуться в трактир?

Там еще небось кое-кто остался, да ведь они станут приставать. Нет, туда он не пойдет, а то еще хуже будет. Да ведь есть же ему куда, к Зузке! А как же старуха и Штефан? Будь что будет, не выгонят же его. И то правда, должен же он Зузке обо всем рассказать, чтоб не жалела ни о чем и в верности его не сомневалась.

Зузка, распрощавшись с Самко, прокралась к себе и приклонилась к сундуку головою. Разное ей на ум шло: то плакать хотелось, когда про злые языки людские вспоминала, то слезы вдруг сами высыхали при мыслях о Самко и его словах. Могла ли она ему не верить, ведь так он искренне говорил, будто эти слова она прямо в сердце у него читала.

Сдержит ли он слово свое? Столько наобещал… Что бы ни было… Она его любит и останется ему верна — вот и он тогда не отступится, разгоняла свои сомнения Зузка.

Потом поднялась, вытерла набежавшие на разгоряченные щеки слезы, накинула будничное платье и зажгла в сенях фонарь. Пора было кормить скотину.

Она задала сена коровам да овцам, вычистила у них навоз, тем временем и хозяйка лампу в избе засветила.

Штефан уже заснул, и старуха не стала его будить. Потихоньку развела в плите огонь, привернула фитиль и тоже в хлев пошла.

Зузка приготовила подойники и села доить, когда молча вошла старая Цедилкова. Было это на нее не похоже, и Зузка насторожилась, не по себе ей стало. Она б сама заговорила, да не знала, с чего начать. Видно, что-то хозяйка знает, да что и от кого?

Старуха тоже стала доить.

Наконец Зузка надумала, как разговор завести.

— Как спали, тетушка?

— Чего спрашивать-то, сама знаешь, — резко и громко ответила та.

Зузка покраснела, растерялась.

— А что, или случилось что? — неуверенно спросила снова.

— Ишь святая простота. А целоваться с чужим парнем уже научилась.

Зузка прямо ослепла и оглохла от изумления. Заплетающимся языком, однако, она отважилась спросить:

— А кто же вам про это?..

— Кто видел, тот и сказал. Тьфу, целоваться, да еще на дороге, — прибавила старая, не найдя, чем бы еще попрекнуть.

«Эх, ночью, когда Штефко, сердечный, сам не свой домой прибежал, я б тебя еще и не так отчитала». А сейчас в голове у нее все перепуталось, не знает, чем и пронять.

Зузка поняла, что их с Самко видели этой ночью, но еще не знала она, кто старухе поспешил донести.

— Что тебе хозяин наш, ты выше метишь. Ну, ну… — И, помолчав, добавила: — Однако до старосты все одно не дотянется.

Зузка не нашлась, что ответить, когда поняла, на что старая намекает. Того не понимала Цедилкова, что Штефко против Самко никак не смотрелся. Что статью, что повадкой, что речами.

Опять же — Самко ее суженый, а Штефко тут ни при чем.

Подоили они и пошли на кухню процедить и разлить молоко.

Как бабка дверью скрипнула, Штефан проснулся и встал.

Следом вошла Зузка.

Взгляды их встретились, но слова ни один не проронил.

Перед взглядом Штефана словно встала картина, увиденная этой ночью, а Зузка хоть и задумала не замечать его, не слушать, все же очень смутилась и не находила себе места.

А чего, спрашивается, стыдилась? Ведь она ему слова не давала, нет.

Он никогда ничего такого не говорил ей, и она ему ни намеком, ни словом не высказывала своего расположения, хотя, конечно, видела, что нравится ему.

Для любви ведь этого мало. К тому же она давно об одном только Самко думала.

— Ну что, наплясалась? — наконец подал-таки голос Штефко.

— Ага, — коротко отвечала Зузка.

— С Самко старостовым? — повысил тот голос на последнем слове.

Зузку это задело. Она и с другими танцевала, не все с ним. Охотнее всего, правда, с Самко, но это уж ее дело, тут никто ей не указ.