Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

— Мацко, не сердись, зажги свет, ради бога, погляди, который час.

— Ох, ну раз уж ты мне покоя не даешь и сама не спишь… — он встал, чиркнул спичкой и посветил на часы.

— Полдвенадцатого, — вздохнула Циля, и ей стало еще страшнее. — Нехороший это час, перед двенадцатью — это время духов, — и промолвила громче: — Ты слыхал, Мацко, дети вчера, вечером будто бы видели покойницу Анну в нашем подвале?

— Мне об этом тоже болтали, да я не верю. Она мертвая, спи.

— А ее дух?

— Да что он нам сделает? Закройся подушкой и молчи.

Но через минуту Циля услышала плач уже в подвале под собой. Потом ей почудилось, что плачут уже у самой двери. Она дрожала всем телом и уговорила наконец Мацо зажечь лампу.

— Да говорю тебе, это какие-нибудь дети плачут, — отгонял страх Мацо.

Они прислушались.

Плач доносился уже будто из сеней. Тут уж и у Мацо внутри все похолодело. Но он все-таки распахнул дверь и поглядел в сени.

Плач утих.

Никого не было видно.

Циля тоже встала и заглянула за печь, под лавку, во все углы — не увидит ли чего. Но ничего не увидела.

Они снова улеглись, оставив на припечке зажженную лампу, и Циля стала расспрашивать мужа, не забыли ли они чего дать покойнице в гроб, положили ли туда деньги.

Да это были только намеки — Циля хотела напомнить мужу о страшном сне и об Анниных словах.

Но что это, — плач раздавался уже под самым окном. И не просто плач — завывания.

Тут Мацо стало не до шуток; он рассвирепел и стал бранить покойницу жену, дескать, мало он с ней за пятнадцать лет намучился, так она ему и теперь покоя не дает!

— А если это и вправду ты, скажи, чего тебе надо, и уходи! — Мацо охватила злость. — Не серди меня лучше, не то прибью и после смерти, раз уж при жизни этого не сделал!

Он распалялся все больше, Циля даже стала его успокаивать. Но Мацо, когда плач раздался снова, вырвался из ее рук, соскочил с постели и, схватив из-под лавки топор, выбежал из дому.

Когда Циля осталась одна, ее охватил страх за себя и за мужа.

Как была, в одной рубашке, подхватила она лампу и, подгоняемая страхом, вышла из комнаты; услыхав, как Мацо проклинает во дворе покойницу, она словно в забытьи шагнула к чулану; но едва отворила дверь и сделала один шаг, как огонь задуло. Циля отпрянула, обернулась в сени, и в ту же минуту раздалось:

— А, проклятая! Плачь теперь! — Мацо с порога изо всей силы всадил топор в грудь своей собственной, второй жены, думая, что из чулана выходит Анна, «привидение», которое, как они с Цилей поженились, не давало им покоя всякую ночь.

Кровь залила его руки, и тело Цили рухнуло наземь.

Мацо опомнился, побежал за мельником, но когда вернулся с ним и другими, Циля уже умирала. Заплетающимся языком пробормотала она что-то об Анне и о расплате и умерла.

Прибежавшие соседки обрядили ее и положили на стол. Расходясь по домам, люди вспоминали ребячьи рассказы о привидении.

Некоторые сомневались, но многие твердо верили, что у Грбаней все-таки было нечисто.

А очнувшийся Мацо, даже не заплакав, стал готовиться к суду. (А «привидение», если кто не догадался, был мокрый котенок.)

Перевод Л. Широковой.

Подружки называли ее Зузкой, а все остальные в деревне просто Пастушкой. Это потому, что ее отец был в нашей деревне общинным пастухом, а заодно и караульщиком. Двадцать лет отслужил он верой и правдой, а помер — похоронили за счет общины.

Мы, мальчишки, часто пособляли пастуху коров пасти. За это он нас привечал, давал разок-другой своим длинным и тяжелым пастушьим бичом щелкнуть, ну а у кого не выходило, то и самих себя огреть.

Вечерами же после десяти, особенно летом, когда нес он свою караульную службу, нередко, бывало, разгонял нас по домам спать. Да мы его не больно-то боялись. Стар уж был, чтоб за вихры кого оттаскать, к тому же и хромал. Из-за хромоты он и в пастухи подался — не мог другой работы делать, как его в лесу санями придавило.

Зузка, дочка его единственная, когда он к богу-то отошел, уже давно у людей в услужении была. Ей в ту пору аккурат шестнадцать сравнялось. На похоронах, бедняжка, так плакала, аж рот ей сводило. Да разве удержался б кто от слез, когда пан учитель прощальное слово говорили не только от нее, сироты, да еще, как водится, от деревни нашей, досточтимого комитета и всеми уважаемого главы общины — пана старосты. Близкой родни у покойника не осталось, а дальней до него и дела не было, потому как никому ничего не отказал.

Про мать Зузкину я пока не вспоминал, да и дальше речь о ней держать не буду. Мне ее знать не пришлось, а от людей слыхал, будто пастух (в ту пору еще угольщик) женился на ней, когда служила она у кого-то из богатых мужиков. Была она женщина красивая, вот и прижила ребенка от одного парня, который насулил ей златые горы, да вскорости бросил. Ребеночек тот помер, а мать парня с легким сердцем сосватала ему другую.

Ну да и Зузкина мать — не прошло и трех лет — замуж вышла, родила эту самую Пастушку, только через полгода взяла и померла. Слыхал я еще, будто выпить она любила и вроде бы на крестинах дочки тоже не удержалась. Принесла ей кума яичницу, а она, видать, под нее лишнего хлебнула, через это и здоровья последнего лишилась. Отлежавшись, хоть и вставала, да еле ноги таскала, потом и вовсе слегла и больше уж не встала.

Сколько тут правды — не скажу, только ведь и не все вранье.

Маленькую Зузку деревенские молодухи нянчили, пока отец себе новую жену присматривал. А тут с ним беда приключилась, охромел он, да так и остался вдовцом — сперва все невесту не мог подобрать, а после и совсем жениться раздумал. За Зузку платил он полтора золотого в месяц, одежонку кой-какую давали соседки, а как исполнилось ей три года — то одна сжалится, возьмет к себе на месяц-два, то другая, а летом жила она с отцом при стаде.

Ходила она и в школу две или три зимы, а потом стала у людей за детьми приглядывать. Ну, а там, то да се, потихоньку с одного места на другое, уж и получше службу имела, а когда отец умер, Зузка уже четвертый год батрачила у старой вдовы, которая жила одна со своим внуком, тоже сиротой.

Родители Штефана Враны, внука старухи Цедилковой, были с достатком, да умерли совсем молодыми. Сперва отец, а там и мать.

В семье у них то ли чахотка была, то ли еще что. Уж каких только отец Штефана трав не перепробовал, лекарств от докторов извел — все впустую, молодым в могилу сошел.

Жена не намного его пережила, сохла она с тоски-кручины; вскорости и ее, покойницу, отпели.

Воспитала Штефана бабка.

Берегла она его как зеницу ока, а жили они с доходов от ее и материного немалого поля. Три лужка отдавала старуха каждый год внаем, да еще две полосы под капусту и картошку брали у них те, что победней. Да и куда им троим была такая прорва — у старухи силы уже не те были работать, а Штефан с Зузкой сами еще не управлялись. Вот и оставляли они себе столько, чтобы кормиться год, да еще держали две коровы ради молока и дюжину овец; творог и масло продавали, чтоб иметь наличность на повседневные расходы и не трогать сбережений из материного приданого — девять сотен без одной, ушедшей на лекарства и похороны. Они лежали в банке, и к ним каждый год прибавлялась плата за аренду.