Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

А Штефко ни-ни, не стал он Аничку звать.

До полуночи просидел он, не танцевал, а потом подхватил кафтан, шапку и, ни слова не говоря, вышел вместе со всеми прогуляться.

Когда вернулся Штефан домой, старая Цедилкова проснулась, а уж после, как рассказал он ей, что видел своими глазами, как себя Зузка весь вечер держала, так и вовсе уснуть не смогла. Все втолковывала внуку и так и этак, что на ней свет клином не сошелся, эвон сколько девиц вокруг и получше.

— Да я что, конечно много.

Стыдился он бабке открыться, да и перед собой хорохорился, мол, ерунда это, но только пуще себя растравил и долго не мог заснуть.

Внушал себе, что другую найдет, но из головы никак не шло, что лучше Зузки никого не будет.

Злился он на Зузку, стоило ему подумать, какая она пригожая и приветливая, и к нему ласковая, и работа в руках у нее горит. Прежде вроде и не замечал он за ней ничего такого, за что мог бы невзлюбить ее. Глупые бабьи сплетни, заключил он о том, что слыхал.

А теперь вот Зузка, милая, славная Зузка достанется другому! Чего только он не передумал тогда!

«Вот кабы она, к примеру, вдруг подурнела, и тот бы ее не захотел… а я? Дурнушку-то… нет, и мне не надо… да еще после того, что видел… Не-е…» — маялся Штефан, зарываясь в подушку головой.

«Что делать? Отомстить? Нет, ее этим не заполучить, а тот меня убьет… Пускай уж ему достанется… Да что же это я!.. А если сказать ей, что люблю? Не люблю, нет, не люблю, ведь я все видел… А зачем пошел следом, зачем подсматривал? Не знал бы, не мучался так… А если сказать ему, что давно уж мила мне Зузка?

Нет, такой не отступится. Ну а тебе-то, Штефан, нужна такая, что с другим целовалась? А… Нет, нет, нет! А может… Отчего я сам не признался? Сам и виноват. И еще больше бабушка! Отчего не надоумила меня, у нее самой не спросила? Выходит, и она виновата. Нет. Один я во всем виноват. Все откладывал на потом, вот и дождался. Эх, Самко!» — бормотал как в бреду, чуть не плача.

Заснул он лишь под утро.

Было это, как вы помните, на масленую, ну, когда ушел Штефан с танцев растревоженный, дум невеселых полон.

Дело было так. За полночь вышли все прогуляться, и Штефан тоже.

Самко, хоть и давно ему Зузка в душу запала, и радовался он всякий раз, видя ее, разговора серьезного не заводил, а в тот вечер только с ней и танцевал и улыбался только ей.

Зузка краснела и, случалось, за весь танец глаз на него не поднимала. Ну, а на душе у нее что было? А то, — решила она, — если Самко не догадается, унесет она свою тайну в могилу.

— Пошли выйдем, остынем да и прогуляемся, — предложил кто-то.

Самко обрадовался, подхватил Зузку под руку, и вышли они вместе со всеми. Понемногу они отбились от остальных и побрели вниз деревней одни, сами не зная куда.

— Зузка, ты что обо мне думаешь, а, Зузка? Только правду скажи!

— Что ж я могу думать? — Сердце у нее дрогнуло, а в горле комок встал. — Ничего…

— Ох, Зузка, Зузка! Ничего? — нараспев повторил последнее слово Самко и, обняв, прижал ее к себе.

— Ты что, Самко, увидят ведь, нехорошо получился, — оглянулась Зузка с испугом, не идет ли кто.

Вокруг не было ни души. Светила луна, мерцали звезды, усыпая снег миллионами искорок. Светло было, почти как днем.

— Пускай смотрят… Хоть бы даже и отец. Кроме тебя, никто меня не остановит, — говорил негромко Самко, по-прежнему обнимая Зузку.

— Да как же я тебя остановлю, Самко? — все боялась она открыться.

— Как? А вот как. Плохо мне будет, если «нет» скажешь, но ты ведь не скажешь, а?

Зузка от волнения и холода дрожала, аж голос срывался:

— Да если б и хотела, сердце не позволит!

— Так ты любишь меня? Правда? — выдохнул Самко.

— Но ведь ты сам ничего мне не сказа… — Ее прервал поцелуй.

Зузка выскользнула из объятии, да тут послышался чей-то голос, кто-то словно ахнул, и снег заскрипел будто под ногами.

Притихшие, долго всматривались они в пустынную улицу, в проулки между домами, но никого не было видно. Они молча повернули назад.

У Самко будто гора с плеч свалилась, а на Зузку эту гору словно взвалили. Все разом перед ней встало: и отец Самко, и мать его, вся семья их, и другие, все чужие, недобрые. Лишь о Штефко не думала.

— Что ж ты молчишь, а, Зузка? — спросил ее Самко.

— Ах, Самко, я только сейчас поняла — слишком далеко мы с тобой зашли… Что скажет отец твой, мать? Не по душе им такое будет.

Слова эти прямо в сердце ему попали. Он и сам понимал, не по нраву это придется родителям, и не сразу нашелся, чем утешить Зузку. А потом поклялся, что, мол, нет на этом свете такой силы, чтоб его любви помешала.

За разговорами не заметили они, как вернулись к корчме, где все снова весело плясали.

Только Штефко среди них не было.

Притаившись у сарая, дождался он, как Самко с Зузкой отошли, и опрометью кинулся домой к бабушке.

Как громом сразил Штефко их поцелуй. Ахнул он сдавленно и едва на ногах удержался.

Самко с Зузкой его выкрик слышали, но самого Штефко не разглядели.

К трем часам стали девчата по одной, по две расходиться, пока не осталось их совсем мало.

Парни, что поначалу привередничали, танцевали теперь со всеми подряд, кто под руку попадется.

Только Самко Зузку ни на шаг не отпускал, так кружил ее, что юбка развевалась.

Все это видели да перешептывались, всяк говорил, что кому на ум взбрело.

Первый скрипач весь так и извивался, поворачиваясь к Самко, будто танцы только-только начинались.

И Самко не скупился. Чуть не за каждый танец золотой платил.

Шинкарь почал новый бочонок и за Самковы деньги угощал музыкантов пивом и табаком, те уж и кружки опорожнять не поспевали. Всякий там напился-нагулялся вдоволь, и приятели, и сам корчмарь.

Зузка уже устала от танцев, а Самко все еще да еще звал… Раза три просилась она, чтоб домой ее отпустил, а он свое:

— Ну, Зузка, ну, еще разок!

В пятом часу проводил он ее за руку до самого порога. Хотел было войти, да Зузка не пустила.

— После, Самко, — улыбнулась она и дверь затворила. Вернулся Самко в пустую корчму, заплатил за пиво четыре золотых и мелочь и побрел домой.

— Зузка, Зузка, быть тебе моей, хоть бы и весь свет воспротивился, — твердил он про себя, предвидя отпор отца, матери.

Он и дверь не успел притворить, встретила его мать такими словами:

— Ну, отличился! Тьфу, стыд-то какой! С какой-то Пастушкой всю ночь проплясал.

— По сердцу она мне, матушка, так что не одну ночь, а всю жизнь я с ней хочу быть. Я ей слово дал.

Отец в постели лежал, притворялся, будто спит, но, заслышав последние слова, вскочил.

— Что, что? Кому это ты слово давал?

Самко малость струхнул, но все ж твердо, даже с гордостью ответил:

— Пастушке, батюшка.

— А-ах, чтоб ты провалился, — встряхнул его за плечи отец, — да чтоб ты на такой женился?