Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

— Кто звал, с тем и танцевала. И с ним тоже.

— Ладно, не отпирайся, — когда другие звали — не больно-то ты хотела идти, злилась. Нравится, так и скажи, и дело с концом.

— А хоть бы и нравился! — резко ответила Зузка.

— Само собой, кого парень поцелует, та и суженая ему, — торопливо проговорил Штефан, стоя посреди избы с таким видом, будто отец он ей, а не хозяин.

— Так знай, если хочешь, да, его суженая, — разозлил Зузку этот допрос. — Ты-то о чем печалишься?

Догадалась она, что это Штефко их видел.

Он и не отпирался.

— Печалился, а теперь уж нет. Бог с ним, пускай тебе достается, я тоже женюсь когда-никогда, — с трудом выговорил он последние слова.

Бабка Цедилкова, управившись с молоком, вошла в избу, где топтался Штефан, то собираясь во двор выйти, то снова вступая в разговор.

Зузка хлопотала возле плиты, подкладывала дрова, ставила горшки.

— Никак, ты у нас еще и старостихой заделаешься, что тебе Штефан Врана, так ведь, Штефко? — снова принялась допекать Зузку старуха.

Зузка расплакалась и сказала без обиняков, что коли какая задумка у них со Штефаном насчет нее была, так могли ей о том сказать. («Все равно не пошла б я за него», — подумала про себя Зузка.) А сейчас, когда счастье ждет ее на стороне, чего ж насмехаться.

— Да я что, я ничего… Не стану я больше… Оставьте и вы ее, бабушка, — смягчившись, заговорил Штефан.

Тронули его Зузкины слезы, да и права она — раньше им надо было думать.

— Дай тебе, господи, да больно далеко вы зашли, вот ведь что худо, — не преминула добавить старуха.

И тут в избу вошел Самко.

Зузка вздрогнула, не зная, что и делать: то ли убежать, то ли остаться. Ей и в голову не могло прийти, что Самко заявится. Щеки у нее пылали, сердце от страха сжималось: видно, дома у него неладно, да и здесь что-то еще будет?

Но обошлось мирно.

Штефко пожал протянутую руку, и старуха Цедилкова с гостем поздоровалась, но дивилась только — чего это он в такую рань?

— Из дома я, бабушка. Да с наказом больше не возвращаться… — проговорил Самко с горечью в голосе и рассказал о том, что дома стряслось.

Цедилкова и Штефан пожалели его, чего греха таить, не очень-то от души.

А Зузка разрыдалась так, что вся слезами изошла, пока Самко к ней не подошел, стал уговаривать, чтоб не боялась она, что слово свое он сдержит, господь — свидетель.

— А сам-то ты куда денешься? — воскликнула Зузка.

— Обо мне не печалься. Прокормлюсь, на себя заработаю, а там вскорости и наш император на довольствие возьмет. Об одном прошу тебя, Штефко, да вас, бабушка, — обернулся он к ним, — не обижайте вы ее. Покамест ты для нее был справедливым хозяином…

— И впредь таким буду, — заверил его Штефко и пожал руку без особой, правда, радости, но все же тронутый такой просьбой.

— А захочешь, — откуда бы ни пришел, — ступай к нам, коли отец не примет, — Штефан уже поостыл, хотя было ему еще как-то не по себе.

Добрая душа, а, впрочем, что же ему еще оставалось?

Зузка сама себе пару нашла, так что напрасны теперь и просьбы и угрозы. Об этом он уж больше и не помышлял.

А Самко поблагодарил, распрощался со всеми за руку и отправился в город.

В городе Самко устроился на лесопилку — бревна катать. Жил он со всеми в бараке. И все было бы ничего, только б видеть Зузку почаще. Ведь до рекрутчины совсем мало дней осталось, а там снаряжайся в путь-дорогу. Он же видит Зузку только по воскресеньям, да еще в праздник какой забежит поговорить, помечтать о том, что дальше будет, и то покою не дают.

К Цедилковым после того он раза два заглядывал, Штефан звал.

Только он на порог, а мать его тут как тут, и ну упрашивать, уговаривать, — мол, домой иди, отцу покайся. А он — нет и нет, и тогда все в деревне и Зузку, и старуху, и Штефана винить стали, будто отговаривают они его.

А того и в помине не было.

Ведь Цедилкова ему не указ, а что до Зузки, так она сама посылала его домой прощения просить.

И хоть трудно поверить, согласна была даже самой дорогой ценой заплатить — любовь свою отдать, лишь бы в его семье мир настал. Говорила так, во всяком случае, Самко.

Но Самко о том и слышать не хотел, еще и упрекнул, что она, мол, не любит его. И она за лучшее сочла о том и не вспоминать.

Ее он напрасно винил. Ему не сладко было, а Зузке и того хуже. Чего только не приходилось сносить ей от его родных, да и от чужих людей.

Старостиха ее такими словами раза два обозвала, что мне и повторять зазорно. И какой только ругани не пришлось Зузке выслушать от нее.

Старосте она и вовсе на глаза не смела попадаться, боялась: не ровен час, еще и побьет.

Люди добрые, жалеючи Зузку, присоветовали ей подать на старостиху жалобу, да не стала она.

«Мне ли с ними тягаться? Только масла в огонь подливать». Она даже Самко ничего не сказала.

Он от других про это дознался и потом каждое слово как клещами из Зузки вытягивал.

А она опасалась, что вспылит Самко, не сдержится, и не дай бог, в семье кровь прольется. Выходит — нечего и жаловаться. А за любовь свою готова была она принять любые муки.

И у хозяев прежней ласки она уже не видала…

Обижать ее, правда, не обижали, но из-за всех этих дел и пересудов глядели на нее Штефан, а старуха особенно, как на чужую, просто как на батрачку. Только и знали приказывать.

Понимал Самко — до добра это не доведет, если будут они с Зузкой в их доме видаться, да и разговор с ними его тяготил. Потому и не пошел он туда на третий раз, а встретился поговорить с Зузкой за деревней. Вечером пошли они на гулянье, да бывшие ее подружки, что на Самко виды имели, косо на нее поглядывали. Они и оттуда ушли.

— Скорей бы уж весна, чтоб было куда пойти.

— Весной ты солдатом будешь. Нет, уж лучше хоть бы эта весна и вовсе не приходила. Не пережить мне разлуки, — со слезами признавалась Зузка.

— Ты что! Переживешь, оба переживем. Как набор скажут, я сразу же пойду. Писать друг другу будем, так время и пролетит, — утешал ее Самко.

Вечером, пока Зузка хлопотала по хозяйству, Самко сидел в корчме. Потом они снова встречались и ворковали на завалинке до самой ночи.

А когда все ложились спать, Зузка, замирая от страха, что Штефан или старуха услышат, впускала Самко в свою каморку, а чуть свет, невыспавшаяся, выпускала потихонечку, чтоб не вызвать пересудов.

Так оно и тянулось до самого набора.

Самко был парень стройный, рослый, и по разговору, и по всему видно было, что из хорошего дома.

На комиссии только под мерку встал да разок повернулся — сразу «Tauglich!».

Все. «Годен». Глаза у него туманом застлало, в голове застучало и ноги сразу как деревянные стали. Одежку подхватил, и куда с ней — и не скумекает. А на душе одна печаль: «Сиротинушка ты моя, на кого же я тебя оставлю? Заберут меня у тебя, что же мне без тебя делать на белом свете!»