Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

Взяла лист бумаги и написала Самко в Боснию:

«Дорогой Самко! Как родители твои хотели, так все и вышло. Маленького нашего нет уже. Случилось это так-то и так-то… Похоронила я его, да сама слегла. Может, и не свидимся больше». Ну и так далее.

Вот уж радовались родители Самко, когда ребенок у Зузки помер. Отец даже взялся за перо и написал Самко в Боснию такое вот письмо:

«Дорогой сын наш! Я, отец твой, тебе пишу и от имени матери тоже, что расквитался господь бог с этой проклятой Пастушкой. Ублюдка своего она обварила, помер он, она еще, как тень, среди людей бродит, да, видно, долго не протянет, а ты освободишься. Ведь понял ты уже, думаю, с кем связался на посмешище себе, и нам, и всей родне нашей. Так что теперь, когда развязался ты с той голью перекатной, пишу тебе я, отец твой, и мать твоя, что, если бог даст, и приедешь летом, как нам говорили, в Кошице, так пишу я тебе, чтоб ты к нам зашел. Мы уж на тебя гневаться не будем. Ведь бросишь же ты теперь эту Пастушку, коли уже вас ничего не связывает, и говорю тебе еще, что она и так тебя не дождется, помрет до лета. С поклоном, отец твой и мать… Новости у нас такие… Твои родители

На десятый день получили они от Самко ответ. Вот он:

«Отец и мать мои! Поспешили вы радоваться, что сейчас, когда ребенок наш умер, брошу я Пастушку, вами проклятую. Однако ошиблись. Жив ребенок или нет, да хоть бы не связывала нас с ней любовь, но долг связывает. Я от нее до смерти не отступлюсь, не могу и не хочу. И на вас удивляюсь, что нет у вас ни капли жалости, ни совести и что меня, того, кто ее обесчестил, здоровья лишил, бедствовать вынудил, еще и бросить ее заставляете. Пока жив, любовь и жалость к ней сохраню, а на что вы меня толкаете, никогда не исполню. О чем вам сообщает сын ваш

Но пока шло письмо от Самко, разносили змеиные языки по деревне слухи, они и до Зузки дошли, будто, раз помер ребенок, не хочет Самко больше с Зузкой знаться.

Шли эти слухи, правда, из дома старосты. Они думали, мол, Самко с отцом помирится, а Зузку из сердца выкинет.

Самко же, будто кто его надоумил, вместе с письмом родителям и Зузке утешительную весточку послал.

Зузка ему верила, эта вера ей силы прибавляла, так что выкарабкалась она кое-как из своей болезни.

Опять в услуженье пошла, а чтоб оставили ее в покое, в город подалась.

Правда, пришлось ей там и по ночам работать, и воду на третий этаж таскать, вот ее болезнь снова и разыгралась.

Одни поговаривали, что не долечилась, другие, будто чахотка у нее.

Штефан на другую весну женился. Выбрал себе, или без него ему выбрали Аничку Мургашову. Довольна была старуха Цедилкова, что его на ум наставила, и приготовилась уже в любое время господу богу душу отдать.

Прошло два года.

Наступила зима.

Летом Самко к Зузке приезжал и почти не узнал ее.

Высохла вся, а от былой красоты ее только волосы одни и остались. Не успели они за сутки всласть наплакаться да наговориться. Да и было о чем.

Пообещали хранить любовь вечную, «до гроба», и отправился Самко опять в Боснию.

Пишет ей каждую неделю, а то и чаще.

Домой не заходил, да и не пойдет, видно.

В деревне уже и забыли про Зузку, и если случится кому ее встретить, расскажет потом, что жива покамест.

Не померла? Ведь они осенью собирались пожениться, так, может, еще успеют?

«Эхе-хе, чахотка, она такая».

Хозяйка все в больницу ее посылает, да Зузка о том и слышать не хочет. Любовь к Самко ей силы придает, ведь еще позавчера писал он ей:

«Клятву свою, что тебе дал, сдержу, хоть бы и все вокруг на нас ополчились. Навеки твой. Самко».

Но другое их разлучит. Вот уж больше года, как Зузка одной ногой в могиле, и думается мне, невеселая у них будет свадьба, не в церкви, а на божьей ниве, и без жениха.

«Эхе-хе, чахотка, она такая».

А тогда уж придет покой и в дом к старосте.

Ну, а если не вышло отцу с сыном и с любовью его примириться, то Самко знает, что делать. От того лета, как Зузку навестил, приготовил он два патрона. Не один, так другой в цель попадет, как дойдет до него весть о Зузкиной смерти.

Перевод Т. Чеботаревой.

Когда я был еще мальчишкой, дом нашего деда не ломился от особого богатства, хотя и бедным назвать его было нельзя. Три-четыре коровы, две-три свиньи, овечки… кладовка тоже не пустовала.

Родители были гостеприимны, и кому случалось проходить через нашу деревню, тот всегда находил у нас место. Жили мы на краю деревни, и к нам заглядывал чуть ли не каждый прохожий; а нищие да цыганки никогда с пустыми руками от бабушки не уходили.

Нищим подавали без особого с их стороны попрошайничества, от цыганок же все равно отвязаться было невозможно, и они получали тоже… Бабушка только корила их за то, что они даже помолиться не хотят, все: «Дайте да дайте, хозяйка!»; и все же мало кто не выклянчит, бывало, «шкварок заправить» или «немного мучицы». И только когда дед — а было ему в ту пору уж больше семидесяти — цыкнет на нее, цыганка убегала, глядишь, всего лишь с одной картошечкой.

Кузнецы-цыгане вечно надували деда то с гвоздями, то старое железо подсунут, и теперь дед, завидя какую цыганку, грозился взгреть ее…

— Не то они совсем на голову сядут, — говаривал он, довольный, когда ему удавалось припугнуть какую…

Мужики, возвращаясь с ярмарки, если их заставала в пути ночь или непогода, как водится, ночевали у нас.

Стукнется бродячий ремесленник, ищущий работу, — и его пускали в избу. Мы, дети, всем скопом обступали гостя, а дед донимал его вопросами, о чем только не выспрашивал…

А коли дедушка посылал еще и за паленкой да выпивал рюмочку, то, бывало, изливал душу, со слезами причитая — не приведи, господи, и нам, детям, когда так вот скитаться в поисках куска хлеба. Он верил всякому, когда тот говорил, что согласен на любую работу, лишь бы она была. И бродячий точильщик и часовщик всегда находили у нас приют.

Помню однажды, какой-то поляк, будто бы часовых дел мастер, недели две жил у нас с женой и двумя детьми. С нами они ели, с нами спали; и даже мать ни слова против этого не сказала — только потому, что, когда поляк с женой бухались на колени, молились и пели псалмы, конца-края этому не бывало. Бабушке и той это надоело, хотя сама она — как десять часов вечера — становилась коленями на скамеечку; дедушка не раз заставал ее в той же позе и в двенадцать. (Правда, несколько «отченашей» она дремала, а не молилась.) За такую набожность дед поляков хвалил, а поскольку дать он им ничего не мог, то просто играл со старшей девочкой; а когда жена поляка помогала нам по хозяйству, дедушка присматривал за младшей, лежавшей в подушках. Мы расстались с ними со слезами.