Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

— В это воскресенье и мы пойдем, — завершал разговор дед.

В субботу утром бабушка отправлялась в город; продав там пять-шесть пар цыплят, покупала три фунта телятины, белой муки, черного и желтого изюма специально для завтрашнего похода. Замесив тесто на молоке, к вечеру пекла в духовке бабу с двухгодовалого ребенка, так густо утыканную изюмом, словно мухи ее облепили.

В воскресенье утром она варила полный молочник кофе и переливала в бутылки. Это, мол, на полдник мальчишке (мне то есть) и ей; а «дедушка будет пить вино».

Затем все мы шли в костел. Бабушка оставалась дома — варить обед и, главное, приготовить все в дорогу, потому что в час мы уже двинемся в путь. Она жарила телятину, добавив цыпленка «для вкуса», варила сливы с сахаром, а после обеда увязывала все в узелки, укладывала в корзинку, и белье тоже, так что нам с ней было что нести. Деда мы не утруждали, у него была палка, а в другой руке трубка. Опять же не годится мужчине узлы таскать, особенно когда мы идем «на воды», где будут и господа, для которых дедушка, по крайней мере пока они вместе пьют вино, тоже «пан».

Вот так, нагруженные едой, довольные, что с божьей помощью убрали с поля урожай, ходили мы обычно в середине августа «на воды».

Я нес увязанную в платок бабу и сначала бежал впереди, но потом ноша начинала оттягивать мне руки, становилось жарко, я отставал, и деду приходилось время от времени помогать мне. У бабушки тотчас находилась сказка про коня, который несся вскачь, а потом едва ноги волочил… Она вообще была со мной строже.

Мы шли не одни. Впереди нас и за нами шли другие крестьяне и крестьянки. Молодки принаряженные, накрахмаленные — только юбки шуршат, а старухи — со своими болезнями лишь вздыхали, вроде моей бабушки. Молодые шли, чтобы покрасоваться, повеселиться в городе, заглянуть в паноптикум, покататься на карусели, а заодно и принять ванну. Мы, то есть дедушка, шел, чтобы выпить свои «пол-литра» доброго вина, «показаться на люди» и, как и бабушка, ради здоровья: ломоту в костях да колики выгнать, дурную кровь спустить, загустевшую разредить, мозоли вывести — словом, избавиться от всех болячек и хвороб, накопившихся за год, и приятно провести время на людях.

В Штявничках, как называлось место, где были воды и грязи, мы уже заставали пестрое общество: горожан с женами и детьми и принаряженных крестьян. Они сидели вперемешку на дворе вокруг столиков под раскидистыми липами и споласкивали пропыленные глотки холодным винцом, разбавленным местной минеральной водой.

Очень сердечно, как старых знакомых, встречал нас хозяин — арендатор, трактирщик и лекарь в одном лице. Летом он арендовал купальни, а помимо того имел в городе постоянную цирюльню. Внешность хозяина вполне соответствовала его ремеслу: маленький, худой, лет шестидесяти, с редкими седоватыми волосами, расчесанными на прямой пробор и напомаженными; очки в золотой оправе, золотая цепочка на белой жилетке, руки в перстнях, лицо красное, бритое, оставлены только седоватые усики и — козлиная бородка, немного с рыжиной. Весь он так и благоухал одеколоном и помадой.

С дедом они величали друг друга «пан» и по фамилии, бабушку он называл «пани» и выхватывал у нее из рук корзинку и узелки. Но она не давала и сама шла на кухню, чтобы оставить все это у хозяйки.

Тем временем он познакомился со мной. Дед подтолкнул меня, и я сообразил, что надо подать господину «лапку» и поцеловать у него руку. Это первое, чему словаки учат детей — угодливости. Пан Шульц руки целовать не дал, но мое намерение ему явно понравилось, — он ущипнул меня за подбородок и стал расспрашивать про отца, семью, хозяйство. Говорил он по-словацки, хотя его речь немного отдавала немецкой. Дед между тем докурил трубку, бабушка вернулась с кухни, и они пошли «хворь» выгонять. Общая ванна для них была уже приготовлена.

Дед еще напоследок дал мне мелочи, чтобы я купил себе в городе абрикосов и масляный рожок, и вошел в «комнатку».

Сейчас там, наверное, все по-другому. А в то время купальни были деревянные, снаружи почерневшие от времени, изнутри оклеенные бумагой и картинками из газет, плакатами, чтобы не было видно из одной «комнатки» в другую и не дуло с улицы.

Фрукты у нас были и дома, хлеба мне не хотелось, и, придя в город, я направился прямо в кондитерскую — купить две сахарные звезды на четыре крейцера, на грош сигарет, а оставшиеся четыре крейцера я в одно мгновение проиграл в подворотне с каким-то мальчишкой в «пуговички».

Не прошло и часа, как я снова был в Штявничках, — ведь в городе без денег человеку одно расстройство.

Дед и бабушка напускали себе в ванну чуть ли не кипяток. Каждый со своего края, уже с полчаса окунали они в нее ноги, пробуя воду. Дедушка отваживался первый, но тут же выскакивал, не вытерпев, однако все равно нахваливал, знатная, мол, водичка! Наконец им удавалось «привыкнуть телом», и они садились друг против друга в ванну, правда, подогнув при этом колени. От удовольствия они даже разговаривать не могли.

— Эх, водичка, ох, ах, ух, до чего же хороша да тепла, — похваливали потом то один, то другая, а дед уже раскуривал трубку и дымил в лицо бабушке, которая даже чихала; дед не хотел признавать, что она может чихать от дыма. Он твердил, что это вода болезни выгоняет и что, если бы она не пришла сюда, наверняка бы уже схватила простуду.

Когда я вернулся из города, они уже немного разогрелись. И поэтому напустили себе снова воды погорячей, Чтобы, дескать, застоявшуюся кровь в пояснице и в лопатках поскорее разжижить, так, мол, она лучше разойдется.

Я тем временем конфузливо обходил столы в надежде, что какой-нибудь знакомый меня подзовет, угостит, или помогал подручному таскать воду в котел, или заглядывал в «комнатки», что и кто в которой.

Если меня отгоняли, я шел за купальни в сад; там был колодец, а в нем — форель. Я тут же вооружался колышком от фасоли, закатывал рукава и давай ловить и гонять рыб, пока они не опускались на дно.

Дед с бабушкой, почти совсем вареные, будто раки, когда солнце клонилось к западу, звали пана Шульца и просили наставить себе банок на шею, поясницу, руки, ноги и за уши, так что через минуту были почти все покрыты багровыми шишками. Но старики только похваливали, и когда кровь отсасывалась, они, им казалось, чувствовали, как «хворь» из них выходит.

— Пусть себе отходит, что негоже, — довольно приговаривали они, когда кровь сочилась и текла по банкам, а им «легчало».

Когда уже в третий раз подкатывала дурнота к этим старым, шестидесятилетним беднягам, они наконец решались вылезти из ванны — перед глазами у них все плыло.

Подошла женщина, помогла им, пан Шульц залепил ранки. Совершенно ослабевшие, они оделись с большим трудом и вышли из купальни, и пан Шульц советовал им немного пройтись.