Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

— Коли так, брат тебе долю выплатит; кормись, как тебе легче.

И он решил: пойду на железную дорогу. И начал действовать, чтобы получить место наверняка.

Действительную отслужил Дюрко без особых взысканий. Отец, еще во время службы, сходил с ним, прихватив полную суму, к нотару, а тот к служному, и дело уладили. Мать отнесла еще напоследок мастеру и инженеру по три головки домашнего сыру и оштепков. Они умасливали, просили замолвить словечко, задаривали, и Дюрко взяли на железную дорогу.

Перед тем как вернуться из армии домой, заказал он себе черный городской костюм и, примерив его, не узнал сам себя. Долго пришлось портному убеждать его, что так и положено: брюки широкие, пиджак просторный, жилет с низким вырезом… только цепочки не хватает.

Все же, возвращаясь домой, он убрал костюм, но и по-деревенски не оделся, а поехал в военном — солдатские башмаки, городские брюки и жилетка, но поверх того — военный мундир, потому что воротник и жесткая новая рубаха натирали шею и сдавливали горло, а ленту, чтобы повязать под воротничок, он как-то не смог подобрать…

Пробыв дома несколько дней, он никуда не ходил, особенно в городской одежде стеснялся; свои собаки не признали бы его, не то что дядя, тетка и прочая родня.

— Поскорее, поскорее убраться отсюда, не то со стыда здесь сгорю. — И часто сам для себя и для близких примерял новый костюм, застегивал воротнички, завязывал бант, причесывался, подкручивал усы, чтобы все было под стать обновкам.

Всякий раз при этом обливался он потом. И всякий раз надевал что-нибудь из военного, чтобы перед самим собой прикрыть это господское…

Элена жила на другом хуторе; он не пошел к ней, и она тоже, раз только в воскресенье встретились они в костеле, да и то не заговорили. Они стеснялись друг друга; к тому же он вернул ей слово еще летом, когда был на службе.

И вообще так уж водится, что был бы Дюрко за парень, не будь у него, по крайней мере, четырех подружек. Впрочем, и она уже на других заглядывалась. А как услыхала, что он нанимается на железную дорогу — ее бы и так из дому не пустили, да она и сама не уехала бы, как ей казалось, — то так ей тошно стало на душе, будто велели мужчиной переодеться, забросить свои деревенские наряды, когда у нее одних расшитых воскресных нарукавников дюжина, а еще и будничные и на случай траура… И так уже скоро год, как зарастает тропка, как расстались…

Да еще в город, да за такого, что барином себя держит…

На железной дороге Дюрко, теперь уже Дюри, выполнял всякую работу, и то и другое, что скажут…

С домом он совсем не расстался, жалованья еще не платили, а чтобы подмазывать, нужно было то ягненка, то оштепок, то масла. Он передавал отцу, и мать или брат привозили.

— Это твой брат?

— Мой.

— Экий детван! — подтрунивали над ним на службе.

Но были и такие, вроде него самого, которым это не нравилось, и они вступались за Дюри.

Когда отец или мать бывали на ярмарке и заглядывали на станцию — что, дескать, поделывает их Дюрко? — тот разговаривал с ними через ограду или отводил в сторонку и цедил слова холодно, сквозь зубы. А им казалось, что так оно теперь и должно быть, поскольку сын теперь вроде бы чиновник.

— Только вот больно ты чумазый. Плохо тебе стирают… Пошли нам белье, на той неделе вываривать будем…

Сердце материнское обливалось кровью, что он будто и на себя не похож. Но услыхав, сколько сын теперь зарабатывает — сорок, сорок пять, а то и все пятьдесят золотых в месяц, уже не так мучилась. Им-то приходится в грязи, в навозе перемазавшись, надрываться, думала она, пока увидят тридцать — сорок золотых…

— С такими деньгами ты бы, сынок, и жениться мог… Может, уже и есть какая барышня на примете?

— Я и сам об этом подумываю, да и нашлось бы кого взять. В городе она служит, вам наверняка приглянется.

— У кого же? — шепотом спросила мать.

— У королевского нотара.

— В кухарках? Ты уж такую бери, чтобы прибрать, сготовить, хлеба испечь умела.

— Не кухарка она, горничная. Молоденькая девушка.

— А порядочная ли девка-то? Откуда она? И есть ли у ней что?

Мать расспрашивала, а в пятницу махнула на поезде в город, за три станции, продавать масло, оштепки, добралась и до нотара, а там разузнала, которая здесь пани горничная.

Вот смеху было, когда мать Дюрко знакомилась с ней; но надо сказать, девушка сразу же ей приглянулась.

Но та стыдилась за будущую «мать» и рассказала обо всем Дюри, а тот мать отругал.

— Чего вам там понадобилось? И если уж вы ее увидели, не надо было ей в свекрови набиваться, раз вы такая деревенская, из Детвы. Вы же не знаете, как водится у господ.

— Не знаю, не знаю, сынок, да ведь я ей ничего худого, только хорошее… — оправдывалась мать, чувствуя, что провинилась. Ведь она пошла глядеть на будущую невестку, когда еще ничего не было решено.

Дюри к этому времени был уже тормозным кондуктором и вскоре женился. Взял он горничную, дочь повитухи с верхнего Грона, городскую. Невесте было семнадцать лет; молоденькая, красивая, белолицая девушка, хоть картину с нее пиши, но избалованная и к хозяйству не приученная; неплохая, но немного легкомысленная, по деревенским понятиям — непутевая. Ни хлеба испечь, ни обед сварить…

Комнаты прибирать, это да, хоть бы и четыре их было. Но на такую квартиру не хватало денег, и они пока что довольствовались одной комнатой, а при ней была кухня, чулан, дровяной сарай. В городе и такая обходится в сто двадцать золотых в год.

Сразу же и прислугу пришлось нанять, чтобы носила Дюри обед на железную дорогу. Да швейную машину жене, да свадьба, да часы с боем, — на все это ушла половина денег из родительского надела.

Ну, и на свадьбе тоже было все не слава богу.

Пришли отец, мать, брат с женой, крестный с женой, тетка с его стороны; с ее стороны вся ее городская родня, да еще приятели с железной дороги. Ну, скажу я вам, и речей там было, смешков да перешептывания; одни все хотели петь по-венгерски, другие сперва стеснялись, а хлебнув, грянули свои детванские, да еще разбойничьи:

Так уж пошло — и «заткнитесь!», и «что-о?», спасибо посаженому отцу да Дюрко, что все спокойно обошлось.

Молодым Загонам жилось хорошо. Молодая хозяйка, наведя со служанкой порядок, сварив обед, была свободна. Теперь она могла забежать к пани А. или пани Б. или присаживалась к машине и что-нибудь шила, а то и просто глядела в окно.

Шел год за годом, детей у них все не было…

Загоны над каждым грошом не тряслись и жили поэтому свободно, только вот не откладывали ничего. Лишь за братом оставались еще три с половиной сотни, вторая часть их доли; из нее он давал им семь с сотни. Эти деньги еще не трогали…