Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

— Какое там прохаживаться. Присесть бы где, присесть, перед глазами все плывет, — проговорила бабушка и едва доплелась до стола.

Дед тоже шел, словно пьяный.

— Это оттого, что там душно было, — находили они причину.

Но ведь им это нравилось!

Нам тотчас принесли вина, и дед с бабушкой немного освежились. Еще стаканчик, и дурнота прошла. Потом мы попросили принести наши узелки, развернули мясо, бабу; мы с бабушкой напились и кофе. Тут нас заметили Гаталчиковы, Гранчаровы и Мургашовы из соседней деревни, которые тоже уже искупались, и пригласили нас к своему столу. Они угощали нас своими лакомствами, мы принесли наши, и все вместе мы угощались, потягивали винцо, разговаривали, курили и нахваливали ванны и банки. Появились и музыканты-трубачи, и поднялось такое веселье, что молодые да которые посмелее пошли и танцевать, а старики, хотя из-за шума не слышно было слов, очень весело беседовали. Если бы не идти домой, мы бы остались там до утра, по крайней мере мы с дедом. Но бабушка ворчала, мол, не хватало, дескать, еще ему в пляс пуститься, мало того, что бумажный золотой «выбросил» музыкантам, и все твердила, что вечер на дворе, ночь скоро, хозяйство без глазу. Дело в том, что за соседним столом сидели ремесленники — мастера с женами, и дед, разговорившись с ними, стал звать их к нашему столу. Ему нравилось, что они веселятся еще более непринужденно, чем мы, — пели они уже совсем не то, что играли трубачи. Но бабушка этого не позволила — она то и дело поднималась, будто собираясь уходить, и упаковывала обратно в корзину остатки еды. Мы и в самом деле уже наелись, напились, даже допьяна — и крестьяне и господа.

После полуночи, отдыхая на каждом шагу, мы едва добрались до дому. Старикам по пути становилось плохо, в глазах то темнело, то сверкало ярким светом, подгибались ноги, их шатало, мутило, некоторые ранки открылись, и всю дорогу из них сочилась кровь, они пришли домой в перепачканном кровью белье.

К утру они чуть не отдали богу душу. Их так тряс озноб, что пришлось прикладывать к ногам нагретые кирпичи, а на живот — горячую золу, и казалось — самое время бежать за священником.

После лечения водами они обычно еще недели две были больные, слабые, но все равно дали бы руку на отсечение, что им «тогда хоть немного полегчало», а дед и подавно частенько вспоминал тот вечер и веселое общество.

Вот так, по крайней мере раз в год, ходили мы «на воды», чтобы найти там после тяжелого крестьянского труда лекарство и облегчение для изнуренного тела и небольшую отдушину для томимой жаждой души. Ведь так везде в наших словацких деревнях, за малым исключением, — ну, молодежь еще ходит на танцы, собирается на посиделки, а пожилым людям что остается? Не удивительно, что они, тоже не чуждые обществу и веселью, толпой валят в кабаки, а те, кому позволяют средства, соединяют приятное с полезным. Кто же виноват, если при этом они нередко вредят сами себе?

Перевод Л. Широковой.

Отец занимался землепашеством, как и все его предки.

— Эх, тяжелая это работа, кровью и потом умоешься, а воздаяния господня можешь и не дождаться. То мороз побьет, то засуха высушит, то дожди зальют, — а с поля хлеба не возьмешь, так и в гумне не намолотишь. Падет скотина, налогов не заплатишь — продадут все с молотка, и останешься ты гол как сокол…

Так порой размышлял, лежа на койке в казарме, Дюрко Загон, крестьянский парень, которому до военной службы и в голову не приходило, что жизнь его может быть совсем не такой, как у отца, брата и других родных в далекой детванской деревушке.

Но на службе Дюрко исполнял все, что приказывали, умел читать и писать, выучился немного и по-венгерски, поэтому уже после вторых маневров он стал капралом, а потом к весне и ротным.

Парень он был видный — высокий, стройный, с черными усиками, тонким овальным лицом, волосы что вороново крыло, глаза темные, — словом, пригожий, как картинка, крепкий, как молодой дубок. Бодрый и выносливый, как из кремня вытесанный солдат, по характеру он был мягкий, словно только что выпеченный хлеб. Все любили его за добрый, незлобивый нрав.

Товарищи-солдаты, кто был не из крестьян, прозвали его в шутку Детваном и часто подсовывали ему дудку, уговаривая спеть и сплясать, «как у вас умеют».

Что и говорить, знал он сотню, а то и две детванских песен и пел их так задушевно, будто не выучил когда-то, а сложил сам, пел, о чем ни попросят.

По воскресеньям, когда солдат иной раз отпускали в деревню, без Дюрко не обходилось. Что за потеха была, когда он рассказывал о проказах парней на летовье, в пастушьих хибарах и зимой дома. А плясал он вприсядку до того хорошо, что офицеры и даже капитан не раз приходили поглядеть, когда он обучал этому других.

Ну разве плохо быть капралом, ротным? Мундир с иголочки, крепкие ботинки, перчатки; правда, у него есть свои обязанности, но он не «тянет лямку», а если все же приходится, может себе и послабление сделать. И развлечения да интрижки у него на уме чаще, чем у несчастного рекрута…

Сидя иной раз за столиком с кружкой пива, с сигаретой между двумя пальцами (остальные прижаты, будто честь отдает), он оглядывал себя и не мог представить, что осенью придется сменить «экстра» ботинки, форменные брюки, сидевшие на нем, словно влитые, облегающий, даже тесный мундир на постолы, сермягу, шапку или засаленную шляпу, этими вот изнеженными руками снова взяться за плуг или навозные вилы. И это насмешливое «детван», что означало почти «разбойник», а в армии еще и «эй ты, осел», тоже было ему не по душе.

Было б еще хозяйство крепкое! А то на отцовское имущество записаны просроченные долги, да еще брату придется выплачивать долю… Этак никогда достатка не увидишь, а надрываться всю жизнь придется… И Элена замуж выходит, впрочем, что мне теперь до нее. Что было, минуло…

Так порой, особенно когда был выпивши, думал Дюрко, но и трезвый, с холодной головой, не отгонял он эту мысль — найти для себя после службы другое, более легкое или хотя бы более выгодное занятие, чем до армии, дома. Ну на что ему в хозяйстве все то, чему он научился за три года? Никакого проку от этого не будет.

То, что крестьянин под одним только богом ходит, а над казенным человеком, где бы он ни служил, разного начальства, что волос на голове, — о том и не думал, это из него на военной службе давно вышибли.

Пойти в жандармы, посыльным в канцелярии?

Нет.

Дружки-железнодорожники расхваливают свою службу. Вот, мол, где заработки! И жалованье идет, да еще и с километра надбавка… За день зарабатывают, как за два!

И как прошение на место подавать, куда идти — все это ему растолковали друзья.

Он и отцу об этом написал, и говорил с ним, — тот и не подумал отговаривать…