Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

Так они и жили с года на год, как и первый год. Всем на зависть.

Молодая привыкла, что знакомые замужние женщины или приятели мужа шутя предлагали отдать ей своих детей, хоть по паре. Дескать, как пойдут дети, словно из мешка, то-то забот будет… У них еще есть время детей завести.

Так минуло для них в веселии и здравии, без забот и хлопот шесть лет. В любви себе жили, нужды не знали.

Между тем умерла мать; они были на похоронах и летом изредка на день-два наведывались к родным в деревню. Жена там, правда, долго не выдерживала, всюду ей мерещилась грязь, вонь, тухлая брынза. Даже есть толком там не могла. Кому не в привычку, тот и на рождество найдет муху в капусте, хоть бы это был и перец. Отец состарился, братнина семья разрослась, да и какими-то чужими стали они друг другу, гости не очень доверяли хозяевам, думая, что с них станут просить за жилье и стол. С бо́льшей радостью навещали бы они ее родню; та была, правда, «господская», но бедная, и ездить к ним было далеко. Жили они в городе, не заботясь ни о чем и ни о ком, лишь бы перед людьми в грязь лицом не ударить да жить в свое удовольствие.

К чему подробно описывать те шесть-семь лет, которые они прожили в покое и согласии? Без детей, что там может быть интересного? Что хорошего, если не было у них иной цели, лишь бы поесть вкусно, поспать сладко, и так изо дня в день, только иногда то муж с приятелями, то жена со знакомыми и соседками повеселятся, то вместе пойдут на танцы, на бал железнодорожников, на какую-нибудь комедию или на ярмарку в город…

Так прожили бы они до самой смерти, и я мог бы уже закончить рассказ.

Однако не ради того, что было до сих пор, начал я писать, а ради того, что последует.

Зло долго не мешкает. Дюри был тормозным кондуктором уже седьмой год, когда раз в трескучий мороз — они перегоняли вагоны — соскочил он выпить глоток можжевеловки, чтобы согреться, у него от холода уже все тело свело. Купил он и колбасы, булку, рассовал все по карманам тулупа и побежал на свое место. Вдруг ни с того ни с сего у него закружилась голова, и он упал между вагонами. Его не раздавило совсем, но оторвало правую руку выше кисти, а левая была сломана выше локтя, так что из мяса торчали кости.

Вот беда-то, Дюрко!

Прощай, легкая, привольная жизнь. Что будет дальше?

Он попросился не в больницу, а домой. Приходили доктора и из железнодорожной больницы, и другой, из города, перевязывали, резали, но ничто не помогало.

«Ради бога, только руку не отрезайте!» — умоляли они с женой докторов, когда те сказали, что нужно и левую руку отнять. Правой уже нет, как же он?.. В руке уже было заражение. Она гноилась, горела огнем и распухла как подушка. Поднялся сильный жар, едва успевали прикладывать к ране лед, Дюрко уже бредил. Отдавал команды, будто в армии, принимался петь детванские песни, «гой, овечка моя рогатая!», покрикивал на овец, твердил железнодорожные сигналы.

На четвертый день доктора сказали, что необходимо отнять и вторую руку, иначе к утру заражение дойдет до плеча, и Дюрко уже ничто не спасет.

Знакомые советовали Топке «подумать, — ведь что за жизнь будет с безруким мужем», нужно было как можно скорее решиться — дать ли ему умереть или разрешить отрезать и вторую руку, что тоже еще не было наверняка избавлении от смертельной опасности. Доктора тоже явно были, учитывая обстоятельства, безнадежность положения, за смерть Дюрко. Но Тонка не слушала никого, не раздумывая бросилась она перед доктором на колени и умоляла отрезать лучше руку, пусть останется каким угодно калекой, лишь бы не дать ему умереть.

Дюрко выздоровел.

Пока он лежал, Тонка верно за ним ухаживала, даже не думая о том, что у него нет рук и что не только сейчас, пока он болен, а до самой смерти ей придется его кормить, одевать и делать все, на что нужны руки. Где-то надо будет жить, как-то одеваться, что-то есть… Те же добрые знакомые снова утешали ее: мол, дадут ему такие специальные машинки, как руки, и все будет в порядке.

И ему дали, но какие это были руки! Только мешали.

И теперь встал вопрос — как и на что жить? Во время болезни они об этом не думали.

Ходили, ходили они по разным канцеляриям, но железнодорожное начальство — будто Дюрко уже и не было. И слушать не хотят. Мол, видели, как он можжевеловку пил, стало быть, сам и виноват… Тогда он обратился к закону. После долгих проволочек присудили ему постоянную службу, какая ему была под силу, — ночным сторожем на угольном складе за двадцать четыре золотых в месяц.

Проживем и на это, подумали они сначала, а если не хватало, просили у брата от своей части, но от трехсот пятидесяти золотых осталось лишь сто восемьдесят — заплатили доктору, потом за лекарства, за протезы да и жили на эти деньги, пока он больной лежал…

Прожили они так год и дальше бы могли жить, если б Тонка вела хозяйство экономнее и взялась за работу, как другие женщины, если бы и у него не было днем и ночью столько свободного времени; никто за ним не смотрел, вот и было время разгуливать туда-сюда, лясы точить, в корчму заглянуть, сигареты курить и с утра и ночью забегать с угольного склада пропустить стаканчик, — он и своими культями научился подносить рюмку ко рту.

Без работы человек ищет другой способ проводить время, обычно дурной. Приятели, будто бы из жалости, тоже угощали его то-и дело то водкой, то пивом.

Если раньше они жили в спокойствии и, можно сказать, в достатке, то теперь часто случались недоразумения, денег стало не хватать, и Дюрко все чаще приходил домой навеселе, а по первым числам приносил не больше шестнадцати — восемнадцати золотых.

Они наняли другую квартиру, подешевле, но и за нее надо было платить наличными, а они по праздникам, не в силах отвыкнуть от прежних привычек, нередко брали из жалованья и на выпивку, и на еду, и на обновки, — больше даже для жены, чем для Дюрко.

Не прошло и года, как жене совсем надоело обслуживать мужа, ходить за ним, словно за ребенком, помогая даже в мелочах и не видя от него за это достаточного вознаграждения — покоя и достатка.

Вот и стала, что поделаешь, подходить к мужу сперва со слезами, потом с «погоди», делала все с неудовольствием, со злостью швырялась чем ни попадя.

Дюрко пал духом, по две-три недели оставался непереодетым, по два-три дня неумытым, и тем чаще бывал в трактире. Никто его за это не осуждал, даже наоборот, знакомые сочувственно говорили, что ему «одно остается — пить». Выпив, он плакался перед приятелями, жаловался на жену. Одни сочувствовали ему, другие ей…

— Эх, почему меня тогда сразу не раздавило… — с отчаянием повторял Дюрко спустя время.

— Да уж, не надо было у докторов в ногах валяться, теперь бы не мучилась, не бедствовала с тобой. Пошла бы в услужение, и жила бы, как люди…