Робертсон Дэвис - Мятежные ангелы. Что в костях заложено. Лира Орфея

– Милая, не сердись, – сказал Артур. – Я уверен, никто не хотел тебя обидеть.

– А я в этом не так уверена, и мне уже надоело, что мой ужин проверяют на соответствие археологическим данным. Если моя интуиция подсказывает, что это блюдо артуровское, то оно артуровское, даже если это шампанское, и все тут!

– Конечно, – сказала доктор голосом, гладким, как поданные на стол сливки. – Мы были невыносимы, и я требую, чтобы это немедленно прекратилось. Мы оскорбили нашу hlafdiga , и нам должно быть стыдно. Мне стыдно. Профессор Рейвен, вам стыдно?

– А? – вздрогнув, переспросила Пенни. – Да, наверно. Все, что подается за Круглым столом Артура, по определению артуровское, верно ведь?

– Вот что мне нравится в вас, канадцах, – заметила доктор, – это ваша готовность признать свою неправоту. Это прекрасная, хоть и несколько опасная, национальная черта. Вам всем стыдно. Мне тоже стыдно.

– Но я не хочу, чтобы кому-нибудь было стыдно, – возразила Мария. – Я хочу, чтобы все были счастливы и не ссорились и не препирались все время.

– Конечно, дорогая, – согласился Холлиер. – Мы неблагодарные скоты, а это – прекраснейший ужин.

Он склонился через голову Пенни, чтобы погладить Марию по руке, но не рассчитал и залез рукавом в размазню.

– О черт! – сказал он.

– Так насчет оперы, – сказал Артур. – Наверно, пора начать ее обдумывать?

– Я думал о ней много часов, – сказал Пауэлл. – Первое, что нам нужно, – это сюжет. И он у меня есть.

– В самом деле? – спросила доктор. – Вы еще не видели музыки и не говорили со мной, но у вас уже есть сюжет. Надеюсь, нам, ничтожным людишкам, позволено будет выслушать этот сюжет, прежде чем мы начнем над ним работать?

Пауэлл выпрямился на стуле и обвел собравшихся улыбкой, которой умел растопить сердца полутора тысяч театральных зрителей зараз.

– Ну конечно, – сказал он. – Сомнений в этом вовсе нет, не навяжу вам свой сюжет, тем более музыкантам. Мы, либреттисты, работаем вовсе не так. Мы знаем свое место в иерархии оперных артистов. Я лишь хотел сказать, что у меня есть основа, которая поможет начать обсуждение нашего оперного замысла.

Как ловко он нами крутит, подумал Даркур. Он использует не меньше трех уровней языка. Грубый, народный язык – когда он обратился к доктору и назвал ее Гуни. И когда называет меня «Сим-бах», и когда так странно ставит слова в предложении – надо думать, копирует структуру своего родного валлийского. Другой язык – нормативный, стандартный, на котором он обращается к незнакомым, безразличным ему людям. И еще – богатый литературный язык: этим языком он не говорит, а декламирует, уснащая свою речь цитатами из Шекспира и более популярных поэтов; этот язык при необходимости переходит в поэтический, бардовский речитатив. Когда такой человек вешает тебе лапшу на уши, испытываешь истинное наслаждение. Он придает блеск языку, который большинство из нас использует как скучный инструмент. Интересно, какой язык он выберет сейчас? Обогащенный литературный, надо думать.

– Историю Артура невозможно собрать в единый связный рассказ, – произнес Пауэлл. – Она есть у нас в элегантной французской форме, в плотной и меланхоличной немецкой, а также в форме, которую придал ей сэр Томас Мэлори, – самой богатой и волшебной из всех. Но за разными формами лежит единая великая кельтская легенда, питающая всю элегантность, всю силу и все волшебство. Поверьте, я не забыл об этой легенде, составляя краткую историю, которую намерен вам сейчас предложить. Но чтобы привлечь зрителей, нашей опере нужен крепкий сюжет, который выдержит всю тяжесть музыки. Музыка придает опере жизнь и чувство, но повествовать она не может.

– Клянусь Богом, вы правы, – перебила его доктор. И прошипела в сторону Даркура: – Шампанского!

– Да! Gwin o eur! – подхватил Холлиер.

– А теперь слушайте. Надеюсь, все согласны, что невозможно рассказывать об Артуре, не упомянув Калибурн, великий волшебный меч; мне не нравится название Экскалибур, это поздняя форма. Но мы обречены на скупость! Мы не можем вернуться к самому началу жизни Артура и рассказать, как он обрел Калибурн. Поэтому я предлагаю воспользоваться приемом, на мысль о котором меня навел сам Гофман. Помните, как в увертюре «Ундины» он сразу задает нужный тон, используя голоса влюбленного и духа воды, которые зовут Ундину? Я предлагаю почти сразу, как только начнется увертюра, показать сцену видения – за сетчатым занавесом, чтобы все было как в тумане. Мы увидим Мерлина и Артура на берегу волшебного озера. По взмаху десницы Мерлина великий меч поднимается из воды, зажатый в невидимой руке, и Артур хватает его. Но пока он обуреваем величием момента, из озера поднимается призрак Гвиневры – как вы все, конечно, знаете, это имя означает «белый призрак» – и вручает Артуру ножны для Калибурна. Мерлин приказывает Артуру взять ножны и объясняет ему – не беспокойтесь, я покажу им, как это изобразить на сцене, – что ножны еще важнее меча, ибо, когда меч находится в ножнах, в стране царит мир, а мир – это дар от Артура его подданным. Но за спиной у Артура призрак Гвиневры показывает жестами, что эти ножны – она сама и что, если Артур не осознает ее значения и ее силы, меч ему ничего не даст. Вы понимаете, что я хочу сказать?

– Я понимаю, – сказала доктор. – Меч – мужское начало, а ножны – женское, и, пока они не объединятся, не может быть ни мира, ни процветания, достигаемого мирными искусствами.

– Вы поняли! – воскликнул Пауэлл. – И еще ножны – это Гвиневра, и Артур уже начинает ее терять, потому что возлагает все надежды только на меч.

– Symbolismus [308] Символизм (нем.) . очень хорош, – заметила доктор. – И ведь меч также означает эту вещь Артура… ну, его мужскую вещь… как она по-вашему называется?

– Его пенис.

– Не очень красивое слово. Это по-латыни и означает «хвост». Как это может быть хвостом, если оно спереди? Неужели в вашем английском языке нет слов получше?

– Есть, но их не принято произносить в приличном обществе, – сказал Даркур.

– О, в приличном! Я плевала на приличия! А ножны – это вещь королевы; какое у вас есть неприличное слово для этого?

Никому не хотелось отвечать, но Пенни шепнула доктору на ухо.

– Среднеанглийский язык, – пояснила она, чтобы придать делу наукообразность.

– Ого, это слово! – воскликнула доктор. – Мы в Швеции знаем его хорошо. Это хорошее слово, гораздо лучше, чем глупое слово «хвост». Я вижу, что наша опера будет весьма глубокомысленной. Еще шампанского, пожалуйста. Возможно, лучше всего будет поставить бутылку рядом со мной.

– Я правильно понимаю, что вы еще до начала оперы сообщаете зрителям: в стране не может быть мира, если король не совокупляется с королевой? – спросил Холлиер.