Робертсон Дэвис - Мятежные ангелы. Что в костях заложено. Лира Орфея

– Меня зовут Джордж Карвер. Я работал в полиции, потом вышел в отставку. Сейчас понемножку занимаюсь частными расследованиями, от нечего делать.

– Понимаю. И вы расследовали это дело?

– Не сказал бы. Возможно, буду, если будет что расследовать.

– То есть, будучи свидетелем нашей сегодняшней встречи, вы считаете, что расследовать нечего?

– Пока нет. Вы ничего не доказали.

– Но вы думаете, что вам известно нечто имеющее отношение к делу.

– Я знаю, что Уолли Кроттель устроился на работу охранником в это здание, сказав среди прочего, что работал в полиции. Это не так. В полицию его не взяли. Недостаточный уровень образования.

– Возможно, он проявил неосмотрительность, но это не имеет никакого отношения к делу. А теперь слушайте: я сегодня с самого начала сказал, что мы с моим клиентом полагаемся на ius naturale — естественную справедливость, то, что законно и правильно, то, с чем повсеместно согласятся достойные люди. Я утверждаю, что мой клиент имеет право на всяческие материальные блага, проистекающие от публикации романа его отца «Не будь другим», поскольку мой клиент – законный наследник Джона Парлабейна. И еще я утверждаю, что профессор Клемент Холлиер и миссис Артур Корниш помешали публикации книги по личным соображениям. Все, чего мы требуем, – это признание естественного права моего клиента, иначе мы будем вынуждены обратиться к закону и настаивать на возмещении после публикации книги.

– Как вы это себе представляете? – спросил Даркур. – Невозможно заставить кого-либо опубликовать книгу.

– Это мы посмотрим, – ответил мистер Гуилт.

– Если посмотрите, то увидите, что никто не хочет ее публиковать, – сказала Мария. – Когда разразился скандал, многие издатели попросили разрешения ознакомиться с книгой и отвергли ее.

– Ага! Чересчур скандальная оказалась, а? – воскликнул мистер Гуилт.

– Нет, чересчур скучная, – ответила Мария.

– Книга представляла собой в основном изложение философии Джона Парлабейна, – объяснил Даркур. – Его философия была лишена оригинальности, и автор все время нудно повторялся. Он перемежал длинные философские пассажи автобиографическим материалом – эти вставки он считал литературными, но я вас уверяю, что они таковыми не были. Чудовищно скучная вещь.

– Автобиографическим? – оживился мистер Гуилт. – Он наверняка изобразил живых людей, и вышел бы отменный скандал. Политиков небось? Больших шишек из мира бизнеса? И потому издатели не захотели браться за книгу?

– Издатели прекрасно чувствуют, где приемлемое, где безнравственное и где интереснейшая область их соприкосновения, – заметила Мария. – Как говорит мой любимый писатель Франсуа Рабле: «Quaestio subtilissima, utrum chimaera in vacuo bombinans possit commedere secundas intentiones» [320] «Хитроумнейший вопрос о том, может ли Химера, в пустом пространстве жужжащая, поглотить вторичные интенции» (лат.). Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. Ч. 2, гл. 7. Перевод Н. Любимова. . Я знаю, что могу говорить по-латыни, ведь вы прекрасно владеете этим языком.

– Ага, – сказал мистер Гуилт, выражая этим междометием массу юридических тонкостей, хотя в его глазах явственно замерцало непонимание. – И как же именно вы применяете эту прекрасную юридическую максиму к интересующему нас делу?

– Ее можно очень приблизительно истолковать как предположение, что вы стоите на банановой кожуре, – объяснила Мария.

– Хотя нам и во сне не привиделась бы возможность опровержения ваших прекрасных argumentum ad excrementum caninum [321] Довод из собачьих экскрементов (лат.) . , – заметил Холлиер.

– Что он говорит? – спросил Уолли у своего консультанта.

– Говорит, наши аргументы – дерьмо собачье. Но мы не обязаны сносить такое обращение от людей только потому, что у них есть деньги и положение в обществе. У нас все равны перед законом. А с моим клиентом обошлись несправедливо. Если бы книгу опубликовали, он имел бы право на долю прибыли, а может, и на всю прибыль от публикации. Но вы не стали публиковать книгу, и мы хотим знать почему. Именно за этим мы сюда пришли. Я думаю, мне следует изъясняться более прямо. Где рукопись?

– Не думаю, что вы имеете право задавать такие вопросы, – сказал Холлиер.

– У суда будет такое право. Вы говорите, что издатели отвергли рукопись?

– Если совсем точно, – ответила Мария, – один издатель сказал, что готов за нее взяться, если ему разрешат отдать ее «литературному негру», который попробует что-нибудь сделать из сюжета, выкинув всю философию и морализаторство Парлабейна. Издатель сказал, что из книги может выйти сенсация – подлинная исповедь убийцы. Но это шло совершенно вразрез с тем, чего хотел Парлабейн, и мы отказались.

– То есть книга была непристойной и содержала узнаваемые портреты реальных людей, а вы их прикрываете.

– Нет-нет; насколько я помню этот роман – ту часть, которую я прочел, – он вовсе не был непристойным. На взгляд современного читателя, – сказал Холлиер. – Там были упоминания о гомосексуальных сношениях, но Парлабейн описывал их так завуалированно и туманно, что эти сцены в общем невинны по сравнению с описанием того, как он убил беднягу Маквариша. Не столько непристойны, сколько скучны. Он не был хорошим беллетристом. Издатель, о котором упомянула миссис Корниш, хотел сделать книгу действительно непристойной, но мы не согласились унижать таким образом нашего давнего коллегу Парлабейна. Что непристойно и что нет – это вопрос вкуса; можно любить пряное, но не должно любить мерзкое. А мы не доверяли вкусу этого издателя.

– Вы хотите сказать, что не прочитали весь роман? – произнес мистер Гуилт, тщательно изображая недоверие.

– Его было невозможно читать. Даже преподавателю, который по должности прочитывает огромную массу нудных документов. Моя природа взбунтовалась где-то на четырехсотой странице, и последние двести пятьдесят остались непрочитанными.

– Совершенно верно, – сказала Мария. – Я тоже не смогла дочитать.

– И я, – сказал Даркур. – Хотя, я вас уверяю, приложил все усилия.

– Ага! – воскликнул мистер Гуилт. Этими словами он словно прыгнул на них, подобно тигру. – Вы признались, что ничего не знаете об этой книге, которую ее автор считал одним из величайших произведений художественной литературы в жанре философского романа за всю историю человечества! И все же вы посмели не дать книге ходу! Уму непостижимая наглость!

– Ее никто не хотел печатать, – объяснил Даркур.

– Прошу вас! Не перебивайте! Сейчас я говорю не как представитель закона, а как человеческая душа, заглядывающая в бездну омерзительного интеллектуального и морального падения! Слушайте меня! Если вы не передадите нам рукопись, чтобы мы могли исследовать ее и передать на экспертизу специалистам, то вам грозит судебное преследование, а уж суд возьмет вас за живое, можете мне поверить!