Робертсон Дэвис - Мятежные ангелы. Что в костях заложено. Лира Орфея

– О нет. Я очень люблю женщин. У меня много друзей-женщин, но зов плоти меня не мучает, если вы об этом. Во всяком случае, не часто. Если бы Дон Жуан был университетским преподавателем, заместителем декана своего колледжа, секретарем крупного благотворительного фонда и писателем-биографом, он не снискал бы славы великого соблазнителя. Для любовных побед нужна куча свободного времени, даже не сомневайтесь. И большая целеустремленность. Думаю, когда Дон Жуан не шел по следу очередной женщины, он был довольно скучным собеседником.

– Фрейдисты думают, что Дон Жуан на самом деле ненавидел женщин.

– Тогда у него это очень странно проявлялось. Мне трудно представить себе секс с человеком, которого ненавидишь.

– Иногда не догадываешься, что ненавидишь человека, пока не попробуешь его в деле. Я выражаюсь идиоматически, а не по́шло. Надеюсь, вы понимаете.

– О, конечно.

– Я тоже однажды была замужем. Меньше недели. Фу!

– Мои соболезнования.

– Почему? На ошибках учатся. Я научилась быстро. Решила, что быть фру Бергграв – не мое призвание. Так что – развод, и я вернулась к своей жизни и своему собственному имени. Которым, кстати говоря, я очень горжусь.

– Конечно-конечно.

– Здесь многие смеются, когда его слышат.

– Некоторые имена плохо поддаются переносу на другую почву.

– Сут – очень почтенный род в Норвегии, откуда происходят мои Суты. В прошлом веке жил один очень хороший художник, носивший эту фамилию.

– В самом деле?

– Над моей фамилией могут смеяться только люди, которые мало бывали в свете.

– Да-да.

– Такие, как профессор Рейвен. Она ваш большой друг?

– Я ее хорошо знаю.

– Глупая женщина. Вы знаете, что она мне телефонировала?

– По поводу либретто?

– Нет, по поводу Хюльды Шнакенбург. Она говорила какую-то ерунду, но ясно было – она думает, что я себя очень нехорошо веду с этой девочкой.

– Да, я в курсе. А вы действительно себя нехорошо ведете?

– Конечно нет! Но я пытаюсь выманить ее обратно в жизнь. До сих пор она вела жизнь… как это сказать?

– Полную лишений?

– Да, именно. Без доброты. Без нежности. Я уж не говорю – любви. Ужасные родители.

– Я их видел.

– Истинные последователи кота Мурра.

– Никогда не думал о нем как о вероучителе.

– О, вы о нем не слыхали. Он – творение нашего Э. Т. А. Гофмана. Кот. Его философское кредо – «Есть ли более приятное состояние, чем довольство собой?» Это религия миллионов.

– Воистину.

– Хюльда – человек искусства. Насколько велик ее талант – кто знает? Но, безусловно, она творец. Кот Мурр – враг истинного искусства, религии, науки, всего сколько-нибудь важного. Коту Мурру нужна прежде всего определенность, а все великое произрастает на поле битвы меж истиной и ошибками. ‘Raus mit Kater Murr! [345] Долой кота Мурра! (нем.) – так говорит теперь Хюльда. Если я с ней немножко играю – вы меня понимаете? – то лишь ради посрамления кота Мурра.

– Только ради этого?

– О, вы хитрец! Нет, не только. Мне это очень приятно, и ей тоже.

– Я вас не обвиняю.

– Но вы очень умны. Вы перевели разговор с грехов, которые хотели бы совершить сами, на грехи, в которых меня обвиняет эта глупая провинциальная женщина. С Хюльдой все будет хорошо. Как это она говорит? О’кей. С ней все будет о’кей.

– Наверно, чуть лучше, чем просто о’кей?

– О, но вы понимаете. У нее очень плохо с языком. Она говорит ужасные вещи. Например, что она «олицетворяет себя» с каким-нибудь персонажем. Или что она «дубютирует» этой оперой. Она имеет в виду «дебютировать» и к тому же употребляет это слово неправильно. Но она не дура и не вульгарна. Просто не обращает внимания на язык. Для нее в языке нет загадки, нет обертонов.

– Я знаю. В обществе таких людей мы с вами чувствуем себя замшелыми, нудными грамматиками.

– Но она не может быть творцом в музыке и хулиганкой в речи. Вот вы уважаете язык.

– Да.

– Я поняла по тому, что вы сделали с либретто. Оно очень хорошо.

– Спасибо.

– Эта глупая женщина вам не помогает?

– До сих пор не помогала.

– Наверно, она вспоминает обо мне и у нее пересыхает перо. И этот красивый глупец, профессор Холлиер, – он слишком ученый, чтобы быть хоть капельку поэтом. Но то, что вы дали Хюльде, – вполне приличная поэзия.

– Нет-нет, вы мне льстите.

– Нет, не льщу. Но я хочу знать – это все ваше?

– А чье же еще?

– Это может быть пастиш. Я как раз только что убедила Хюльду не говорить «писташ». Если так, это первоклассный пастиш. Но пастиш чего?

– Послушайте, доктор Даль-Сут, вы чересчур настойчивы. Вы меня обвиняете в плагиате. А если я вас обвиню в краже музыкальных идей?

– Я буду с негодованием отрицать. Но вы слишком умны, чтобы обмануться, и знаете, что многие музыканты заимствуют идеи, видоизменяют их и обычно лишь самые проницательные музыкальные критики могут догадаться, что произошло. Потому что чужая музыка проходит через собственный творческий желудок композитора и выходит в совершенно другом виде. Знаете старую историю про Генделя? Его кто-то обвинил в краже мелодии у другого композитора. А он пожал плечами и ответил: «Да, но что он с ней сделал?» Где вы проводите границу между плагиатом и влиянием? Когда в музыке Гофмана звучат отголоски Моцарта, как с ним иногда случается, – это не кража, а дань великому таланту. Так что, на вас кто-нибудь влиял?

– Если мы собираемся это обсуждать, я настаиваю, чтобы мы перешли на «ты» и я мог звать вас Ниллой.

– Я почту за честь. И буду называть тебя Симоном.

– Ну что ж, Нилла, меня очень обижает твое предположение, что я не поэт, притом что я, несомненно, поставляю стихи.

– Пусть обижает, но это правда.

– Из этого следует, что я жульничаю.

– Все творцы – дети Гермеса, верховного жулика.

– Позволь мне ответить на твой первый вопрос: какие грехи я хотел бы совершить. Так уж и быть, признаюсь: я самую малость склонен к подлогу, мистификации. Мне ужасно хочется подсунуть что-то не стопроцентно аутентичное, не совсем подлинное в мир, где от любой неподлинности шарахаются в священном ужасе. Именно таков мир искусства. Критики, которые сами ничего не порождают, так ополчаются на пойманных за руку обманщиков! Кстати сказать, человек, чью биографию я пишу и чьи деньги стоят за Фондом Корниша, однажды разоблачил обманщика – подделывателя картин: все его преступление состояло в том, что он выдал шедевр своей кисти за работу другого художника, давно умершего. Уж наверно, это не самое ужасное преступление?

– Значит, ты жулик? Ты очень интересный человек. Я тебя не выдам. Вот: мы пьем за твою тайну.

Доктор взяла бокал в правую руку, а левую продела в изгиб правой руки Даркура, согнутой в локте. Оба подняли бокалы и осушили их.