Робертсон Дэвис - Мятежные ангелы. Что в костях заложено. Лира Орфея

Наконец завкафедрой, несколько раз подчеркнуто взглянув на часы, дал понять, что Пфайферу пора заканчивать допрос. Настала очередь доктора Франсеско Бергера; он был так добродушен, так старался успокоить Шнак, так обильно хвалил ее работу, что чуть все не испортил. Коллеги доктора Бергера боялись, что он хватит через край. Когда настало их время задавать вопросы, они были кратки и милосердны.

Но Джордж Купер, продремавший почти все время, спросил:

– Я заметил, что в важные моменты оперы вы использовали тональности, которые, скажем так, не первыми приходят в голову композитору. Ля-бемоль мажор, до-бемоль мажор, ми-бемоль мажор – почему именно они?

– Это любимые тональности ЭТАГ, – ответила Шнак. – У него была теория о тональностях и их особом характере, о том, что с ними связано.

– ЭТАГ? Кто такой ЭТАГ? – спросил профессор Пфайфер.

– Извините. Эрнст Теодор Амадей Гофман; я привыкла мысленно называть его ЭТАГ, – объяснила она.

– Вы хотите сказать, что идентифицируете себя с ним?

– Ну, раз я работаю по его заметкам и пытаюсь понять, как он думал…

Профессор Пфайфер помолчал, издав носом презрительный звук. Потом сказал:

– Эти теории о характере тональностей были в большой моде во времена Гофмана. Конечно, все это романтическая чепуха.

– Чепуха или нет, но нам следует узнать об этом поподробнее. Что он думал об этих тональностях?

– Ну… Он писал про ля-бемоль мажор: «Эти аккорды уносят меня в страну тоски по несбыточному». И про до-бемоль мажор: «Он впивается мне в сердце раскаленными когтями». Он называл эту тональность «мрачный призрак с красными горящими очами». А ми-бемоль мажор он часто использовал вместе с рожками: он называл это «тоскующие и сладкие звуки».

– Он ведь принимал наркотики? – осведомился профессор Пфайфер.

– Не думаю. Он много пил, иногда почти до белой горячки.

– Я не удивлен, раз он нес такую чепуху про характеры тональностей, – заявил Пфайфер и намерен был оставить эту тему.

Но Шнак не успокоилась:

– Но если он так думал, разве мне не следует уважать его идеи? Раз я заканчиваю его оперу и все такое?

Теперь уже профессор Диддир издал носом звук, словно намекая, что профессора Пфайфера застали врасплох.

– Надо полагать, свое избыточное увлечение модуляцией вы объясните тем, что Гофман обожал Бетховена.

– Гофман обожал Бетховена, и Бетховен был высокого мнения о Гофмане.

– Надо полагать, – заметил великий музыковед. – Вам, юная дама, следовало бы помнить, что думал о Гофмане Берлиоз: «писатель, мнящий себя композитором». Но вы решили потратить много сил на эту второстепенную фигуру, отчего мы и собрались сегодня здесь.

– Возможно, для того, чтобы доказать: Берлиоз мог ошибаться, – вмешалась доктор Гунилла. – Он частенько выставлял себя дураком, как это вечно бывает с музыкальными критиками.

Она знала, что доктор Пфайфер написал эссе о Берлиозе, оценив его на семьдесят из ста – больше Пфайфер не давал никому и никогда. Если Берлиоза можно использовать как палку, чтобы побить Пфайфера, тем лучше.

Был уже час дня.

– Дамы и господа, напоминаю вам, что наша утренняя работа – лишь часть этого необычного экзамена, – произнес завкафедрой. – Мы снова соберемся в два часа в театре, чтобы прослушать закрытое представление оперы с мисс Шнакенбург в качестве дирижера. Ваше решение будет частично основано на результатах этого прослушивания. Как говорится, чтобы доказать, что пудинг съедобен, надо его съесть. А пока что Фонд Корниша пригласил нас на обед, и мы уже опаздываем.

Профессору Пфайферу не понравилась идея обеда за счет Фонда Корниша.

– Ведь они заинтересованы в исходе, – сказал он Уинтерсену. – Разве соискательница не их протеже? Мне неприятно задавать такой вопрос, но не пытаются ли они нас купить?

– Я думаю, они пытаются проявить порядочность и гостеприимство, – ответил завкафедрой. – Как вы знаете, для гостеприимства нужно участие двух сторон. Римляне весьма мудро использовали для понятий «гость» и «хозяин» одно и то же слово.

Пфайфер его не понял и покачал головой.

Обед проходил в лучшем ресторане Стратфорда – маленьком заведении у реки. Артур и Мария сделали все, чтобы угодить экзаменаторам. С Бергером, Купером, Диддиром и Пенни Рейвен это было легко. То же – с завкафедрой и даже с профессором Аделаидой О’Салливен, которая испытывала предубеждение только против табака. Однако профессор Пфайфер и доктор Даль-Сут отбросили внешнюю учтивость, подобающую на экзамене, и сцепились как кошка с собакой.

– Я совершенно не согласен с процедурой, то есть с прослушиванием представления, – сказал Пфайфер. – Это вносит элементы, излишние для нашего решения.

– Вам все равно, эффектно ли смотрится опера на сцене?

– Меня интересует лишь, насколько эффектно она смотрится на бумаге. Я согласен с покойным Эрнестом Ньюменом: великая партитура полностью проявляется, когда ее читаешь в тишине своего кабинета, а не когда сидишь среди толпы, терпя ошибки оркестра и певцов.

– Вы хотите сказать, что лучше воспроизведете оперу у себя в голове, чем сто музыкантов высокого класса в театре?

– Я способен прочитать оперную партитуру.

– Лучше, чем, скажем, фон Караян? Чем Хайтинк? Чем Колин Дэвис?

– Я не понимаю цели ваших вопросов.

– Я пытаюсь оценить всю степень вашего величия, чтобы проявить должное уважение. Я тоже способна прочитать оперную партитуру. Я славлюсь этой способностью. Но все равно лучше, когда я взмахиваю палочкой и сто двадцать музыкантов принимаются за работу. Я одна не заменяю оперную труппу и оркестр.

– Да? Вы, возможно, и не заменяете, а я заменяю. Нет, я не пью вина. Стакан «перье», пожалуйста.

Алкоголь, не выпитый профессором Пфайфером, с лихвой компенсировали остальные. За утро у них пересохло в горле. За время обеда все, кроме Пфайфера, пришли в отличное настроение; профессор Джордж Купер обнаружил склонность налетать на столы и смеяться над своей неловкостью. В конце концов, под профессорскими мантиями скрывались музыканты; хорошо накрытый стол был частью их стихии. Все поблагодарили Артура и Марию так горячо, что Пфайфер заподозрил худшее. Но его им не удалось подкупить! Отнюдь!

В ряду грим-уборных на уровне сцены первой шла каморка, предназначенная для дирижера (когда он был) или быстрого переодевания при необходимости. Сейчас тут сидела Шнак, отчаявшаяся и одинокая. Ее и раньше отвергали – например, тот парень, который сказал, что с ней спать все равно что с велосипедом. Ей знакомо было одиночество человека, покинувшего дом и родителей. Она знала, как горько быть одиночкой, никуда не вписываться, – она была еще слишком молода и незначительна, чтобы носить свое одиночество как орден. Но так она еще никогда не страдала – сейчас, когда ей как музыканту предстояло сделать огромный шаг вперед.