Робертсон Дэвис - Мятежные ангелы. Что в костях заложено. Лира Орфея

Она знала, что не провалится. Франсеско Бергер уже несколько недель как объяснил ей, что экзамен – лишь ритуал, церемония, необходимая в научной среде; факультет музыковедения не допускает соискателей к экзамену, не будучи уверен в успехе как минимум на девяносто пять процентов. Экзамен был либо последним и самым тяжелым испытанием студенческой жизни, либо первым и самым легким из испытаний жизни профессиональной. Шнак нечего было бояться.

Но она все равно боялась. До этого ей доводилось дирижировать лишь студенческим оркестром, сборищем вздорных неопытных школяров. Профессиональный оркестр – нечто совершенно иное. Мастера своего дела – как старые кони, которые борозды не испортят; они повидали всяких наездников и были намерены делать по возможности то, что считают нужным. О, конечно, они не провалят представление: они – истинные музыканты. Но они будут отставать от темпа, вступать не вовремя, фразировать кое-как; они не потерпят, чтобы ими командовала какая-то соплячка. На всех публичных представлениях должна была дирижировать Гунилла, разве что она смилостивится над Шнак и отдаст ей пару представлений в будни. Гунилла умела добиваться нужного от оркестра, и музыканты уважали ее острый язык – она умела профессионально отчехвостить, не переходя на личности. Как это она вчера сказала арфисту? «Арпеджио должно быть рассчитанным, как жемчужины, которые одну за другой роняют в вино, а не случайным, будто баба поскользнулась на банановой кожуре». Не Оскар Уайльд, но для репетиции сойдет. Гунилла учила Шнак дирижировать, дала ей провести полную оркестровую репетицию, сама делала пометки, а потом целый час разбирала их со Шнак. Но сегодня, взмахнув палочкой, Шнак останется одна. И старый козел Пфайфер будет наблюдать за каждым ее движением.

Сидеть в уборной было невыносимо. Шнак вышла и забрела на сцену, где готовились к увертюре. Сцену озарял лишь свет одной голой лампочки высоко на колосниках; вид был унылый, как всегда бывает с неосвещенной сценой. Снизу, из-под спиральной конструкции из валиков, имитирующих набегающие волны озера, доносились голоса: Уолдо Харрис, Далси и Гвен Ларкин спорили с Герантом.

– Они прекрасно работают, но слишком скрипят, – говорил Уолдо. – Но вы же не согласитесь их совсем убрать? Наверно, мы бы могли что-нибудь придумать, чтобы изобразить волны на озере.

– О нет! – воскликнула Далси. – Я обожаю эту конструкцию, она полностью соответствует тому, как это делали в тысяча восемьсот двадцатом году.

– Они обошлись в целое состояние, – сказал Уолдо. – Просто жалко будет их выбросить.

– Но что делать? – спросил Герант.

– Придется разобрать три валика и покрыть резиной трущиеся части. Этого, наверно, хватит.

– Сколько времени это займет? – спросил Герант.

– Не меньше часа.

– Тогда потратьте час и сделайте. Чтобы сегодня после обеда уже было готово.

– Не можем, – сказала Гвен Ларкин. – Занавес должен подняться ровно в два. Сегодня экзаменовка Шнак, ты забыл?

– И что с того? За час никто не умрет.

– Судя по тому, что было сегодня утром, нельзя, чтобы они ждали целый час. Они разозлятся, особенно этот сварливый старик. Мы не можем осложнять Шнак экзамен.

– Чертова Шнак! Противная малявка. От нее одни проблемы!

– Герант, не вредничай. Дай девочке шанс.

– По-твоему, ее шанс важнее моей постановки?

– Да, Герант, с этой минуты и до половины четвертого ее шанс важнее всего на свете. Ты это сам вчера говорил всей труппе.

– Ты же знаешь, я говорю то, чего требует момент.

– Ну так вот, сейчас момент требует, чтобы мы оставили эти ролики в покое. Потом все сделаем.

– Это женская солидарность. Господи, как я ненавижу женщин!

– Можешь меня ненавидеть, дело твое, – сказала Гвен. – Но пойди навстречу Шнак. Потом будешь ее ненавидеть сколько хочешь.

– Гвен права, – сказал Уолдо. – Я сказал «час», но вполне может выйти и два. Давайте пока это оставим.

– O Jesu mawr! O anwyl Crist! [388] Господи Исусе! Боже милостивый! (валл.) Как хотите!

Судя по звукам, Герант ушел весьма недовольный.

– Не переживайте! Нам только сцену появления меча отыграть! На сегодня сойдет! – крикнул Уолдо, но Герант не ответил, а значит, не смягчился.

Шнак отправилась в туалет и вытошнила в унитаз съеденный сэндвич и выпитый кофе. Обед превратился в желчь у нее в желудке. Она обтерла лицо, умылась холодной водой, вернулась к себе в грим-уборную и стала смотреться в зеркало. Чертова Шнак. Противная малявка. Герант, конечно, прав.

Он меня никогда не полюбит. Не за что. Я люблю Геранта еще больше, чем Ниллу, а он меня ненавидит. Еще бы! Коротышка. Тощая. Волосы ужасные. Морда крысиная. А ноги! Зачем Нилла велела мне надеть черный жакет и эту белую блузку? Конечно, он меня терпеть не может. Я просто жуткая уродина. Почему я не похожа на Ниллу? Или на эту Марию Корниш? За что Бог меня так не любит?

В дверь постучали, и заглянула девица на побегушках (самая хорошенькая).

– Шнак, пятнадцать минут, – сказала она. – Мы все за тебя болеем. Все девочки будут тебя ругать.

Шнак огрызнулась, и девица исчезла.

Следующие пятнадцать минут Шнак твердила себе, более или менее повторяясь, как она себя ненавидит. Ее опять позвали – на сей раз в дверь, и она пошла вниз, через сценический подвал на сцену и в оркестровую яму. Вот они сидят – тридцать два негодяя, сговорившиеся ее уничтожить. Они ей мило кивали; концертмейстер и Уоткин Бурк, сидевший у клавесина, шепнули: «Ни пуха».

Нилла велела, если при выходе Шнак на дирижерское место будут аплодисменты, развернуться и поклониться. Никто не хлопал, но краем глаза Шнак увидела, что семь экзаменаторов расположились там и сям в зрительном зале, а в первом ряду, прямо у нее за спиной, с полной партитурой на коленях и фонариком в руке, сидит ненавистный Пфайфер. Ну и место выбрал, подумала она.

Загорелась и погасла красная лампочка сценариуса, и тут же медленно и мрачно моргнула, как глаз морского чудовища, диафрагма телекамеры, стоящей прямо перед дирижерским местом и призванной передавать каждое движение Шнак на мониторы в глубине сцены – для режиссера, хора и разных звуковых эффектов за сценой.

Шнак постучала по пюпитру, подняла палочку – личную палочку Гуниллы, сделанную на заказ и, видимо, врученную ей сегодня в качестве талисмана, – взмахнула, и первый таинственный аккорд увертюры окатил ее как волна.

Оркестр, понимая, что она трусит, но ничего не зная о ее ненависти, играл хорошо. Пятнадцать тактов в медленном темпе, и занавес поднялся, открывая Волшебное озеро. Перед ним стояли Оливер Твентимэн в роскошном одеянии Мерлина и Ганс Хольцкнехт в доспехах и плаще Артура. Мерлин обратился с заклинанием к волнам, и – чуточку не вовремя – великий меч Калибурн поднялся над недвижными водами. Артур схватил его, и магия меча ожила. Все вроде бы шло хорошо, но тут Шнак постучали – почти ударили – по спине, а когда она не отреагировала, раздался громкий свист, и голос профессора Пфайфера завопил: