Робертсон Дэвис - Мятежные ангелы. Что в костях заложено. Лира Орфея

– Я бы на твоем месте на это не рассчитывал, – сказал Артур. – Ты должен нести свой крест. Может, красота твоя и уходит, но химия-то булькает по-прежнему. Но мы отвлеклись от главного. То есть от Шнак. Что ты намерен делать со Шнак?

– А почему я должен с ней что-то делать? Я не собираюсь ее поощрять, если ты об этом. Она противна, как дохлая креветка. И не только потому, что некрасива. Ее голос терзает меня, подобно ржавой пиле, а ее убогий словарь причиняет мне огромные страдания. Пусть меня заставят обходиться без красоты, но роскошь языка нужна мне как воздух. Мало того, что она безобразна на вид. Она и звучит безобразно, и я не желаю иметь с ней ничего общего.

– Ты придаешь ненормально большое значение голосу, – заметила Мария.

– Потому что голоса очень важны, а про них обычно забывают. Взять хоть тебя, Мария: стоит тебе открыть рот, и раздается музыка. Но большинство женщин даже не знают, что такое возможно. Это одна из трех великих примет красоты. Она полностью меняет лицо. Если Медуза будет говорить как богиня, ее не отличить от Минервы.

– Как это по-валлийски! – сказала Далси.

– Думаю, в этом нет ничего плохого, – отпарировал Герант.

– Ну хватит, пышечка моя, – сказала Мария, приложила маленького Дэви к своему плечу и потерла ему спинку; ребенок громко, прямо-таки по-богатырски рыгнул.

– Похоже, вырастет моряком, – заметил Артур.

– Или великим финансистом, в папочку, – сказала Мария. – Позови няню, дорогой.

Пришла няня – не стереотипная плотно-краснощекая баба, но девушка лет двадцати с небольшим, в элегантном синем форменном платье: Дэвид был ее первым воспитанником.

– Идем, ягненочек мой, – сказала она с шотландским выговором, при первых звуках которого Герант одобрительно глянул на нее. – Пора в постельку.

Она забрала ребенка, который на сей раз громко, раскатисто пукнул.

– Вот молодец, – сказала няня.

– Дэвид умнее вас всех, – заявил Герант. – Он подытожил весь наш спор одной мастерской репликой. И давайте больше к этой теме не возвращаться.

– Придется, – сказала Мария. – Не отвертишься. Пускай ты и не поощрял Шнак, но ты должен ее утешить. Логика ясна, но объяснять ее словами слишком долго.

– Я раньше прикрою представление, – сказал Герант, выбрался из-под тяжелого покрывала и вышел, громко топая. Хлопать дверью он не стал, видимо избегая банальности.

Остальные долго жевали насущный вопрос, решая, кто прав и кто не прав, пока Даркур не заснул. В полночь они разошлись по своим комнатам. Большой мотель был набит людьми, так или иначе связанными с постановкой «Артура», и Альберт Гринло упорно именовал его Камелотом. Интересно, в Камелоте ходило много сплетен про Ланселота и Элейну? Мэлори об этом умалчивает.

Назавтра, как только в больницу начали пускать, Герант явился к Шнак. Она лежала в палате на двоих, но, по счастью, вторая койка пустовала. Шнак сидела на кровати, измученная и бледная, в больничном халате, когда-то голубом, а теперь – жалко-сером. Она ела желе оранжевого цвета и запивала гоголь-моголем.

– Такое дело, старушка, – сказал Герант. – Не повезло. Ты не виновата, и я тоже. Судьба.

– Я вела себя как эгоистичное говно, и теперь всем за меня стыдно, – сказала Шнак. Слезы ее не красили.

– Неправда. И то и другое неправда. И пожалуйста, перестань ругаться: кто все время грязно ругается, у того и жизнь будет грязная.

– Моя жизнь – говно. Всё против меня.

– Миссис Гаммидж! [392] Всё против меня. / – Миссис Гаммидж! – Персонаж романа Ч. Диккенса «Дэвид Копперфилд». «Всё против меня» – ее постоянная жалоба. (Использован перевод А. Кривцовой и Е. Ланна.)

– Кто это такая?

– Если будешь хорошей девочкой и быстро поправишься, я дам тебе книжку про нее.

– О, так она из книжки. Все вы, и Нилла, и Корниши, и этот Даркур, – все вы живете книжками. Как будто там всё есть!

– Понимаешь, там и вправду почти всё есть. Нет, не так. Мы узнаём в книгах то, что уже видели в жизни. Но если будешь читать книги, то сможешь набраться кое-какого опыта и тебе не обязательно будет испытывать каждый удар на собственной шкуре. Ты кое-что сможешь предугадать наперед. Например, в любви. Ты думала, что любишь меня.

Шнак болезненно взвыла.

– Ну хорошо, ты до сих пор так думаешь. Ну-ка, скажи. Скажи: «Я люблю тебя, Герант!»

Шнак опять взвыла.

– Ну-ка, давай. Выкладывай!

– Я скорей умру.

– Вот видишь, что получается, если строить словарный запас на словечках типа «говно»? Большие слова застревают у тебя в горле. Кто не может говорить о любви, тот ее и не чувствует.

– Чувствую, еще как!

– Тогда скажи!

– Меня тошнит.

– Отлично. Вот тазик. Я подержу тебе голову. Давай-давай! Хм… не так уж плохо, если учесть, что́ ты с собой сделала. Все почти как новенькое. Сейчас я вылью это в туалет, ты выпьешь воды, и мы продолжим.

– Оставь меня в покое!

– Не оставлю! Тебе еще много чего придется извергнуть, а не только гоголь-моголь, если хочешь по-настоящему выздороветь. Дай я вытру тебе рот. А теперь давай по новой: «Я люблю тебя, Герант».

Побежденная, Шнак зарылась лицом в подушку и среди рыданий едва слышно прошептала: «Я тебя люблю».

– Молодец! Теперь посмотри на меня, и я вытру тебе глаза. Понимаешь, я твой друг, но я не люблю тебя – не так, как ты будто бы любишь меня. Милая, не думай, что я не понимаю! Все проходят через такую безнадежную любовь, и я тоже через нее прошел, и я знаю, что это ужасно больно. Но представь себе, что мы – романтические влюбленные. Как ты думаешь, я бы стал держать тебе голову, пока ты блюешь, вытирать тебе лицо и вправлять мозги? Любовь, о которой мечтаешь ты, происходит на зеленых лугах среди аромата цветов и пения птиц. Или в роскошных чертогах, где ты возлежишь в шезлонге, а я очень медленно снимаю с тебя одежду и наши тела сливаются в пароксизме невыносимого наслаждения – и все это время ни один из нас не засмеется и не скажет другому ни единого доброго слова. А ведь в долгом пути вдвоем нужен именно смех и добрые слова.

– Я чувствую себя полной дурой.

– И ошибаешься. Ты не дура, и только дурак сочтет тебя дурой. Ты творец. Может быть, даже гениальный. Романтическое искусство – это именно то, чем ты занималась с прошлой осени, – не что иное, как чувство, которому художественная техника придала форму. Техники у тебя навалом. А вот с чувством проблемы.

– Если бы тебя воспитывали как меня, ты бы ненавидел само это слово.

– Меня воспитывали в котле кипящего чувства. Только оно все было увязано с религией. Когда я сказал родителям, что хочу стать актером, они так бушевали, словно уже видели меня в аду. Но отец был прекрасным актером, только на амвоне. И мамка – она работала Сарой Бернар двадцать четыре часа в сутки. Но они все это выплескивали в церкви. А мне нужна была сцена побольше: понимаешь, я тоже знал Бога, но мой Бог воплощался в искусстве. Я не мог запереть Его в часовне. Художник не стремится запереть Бога в клетку: он хочет жить Богом, дышать Им, и это дьявольски трудная работа – это значит все время падать и снова подниматься.