Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

— Поют, как птицы, — заметил фольклорист.

Слуга принес рюмки, и все выпили. Деметрио Сумальякта, еще раз посмотрев на картины, согласился прийти во вторник на следующей педеле.

— Условились, — сказал художник. — Запомни хорошенько, где стоит гостиница.

Деметрио вышел на улицу и поспешил назад. На площади еще горели башни искусственных огней, но он не стал их смотреть. К счастью, кабачок был открыт, и ему вручили его две бутылки. Но Амадео уже не оказалось на месте, и никто не мог сказать, куда он отправился и где живет. Деметрио отпил несколько больших глотков, чтобы умерить досаду. В другой раз он остался бы в городе, но сейчас ему было хорошо лишь одному. Бог с ним, с праздником. Радость его стала глубже и весомей.

Домой он пришел наутро, и жена очень обрадовалась, получив обратно три соля, а свекор немедленно принялся за каньясо.

— Знаете что? — сказал Деметрио. — Я познакомился с тремя очень странными сеньорами. Они хорошо говорили об индейцах, а потом повели меня смотреть картины, чтобы я видел, где меня будут рисовать. На одной картине молится индеец, а на другой стоит агава… Ну, как вам объяснить?.. Я им что-то говорил, но забыл что, и потом… Индеец был такой, как будто это я сам… А эта агава — высокая, и глядела она точно, как наша… Разве вы не видите, как у нас агава глядит?

— Как же, глядит она! — сказал свекор. — Тебе хмель в голову ударил. А что они говорили?

— Ой, много чего! Я их почти не понимал, но они все время повторяли «индеец», «справедливость», «человек», и у меня сердце радовалось… По-моему, это хорошо, что сеньоры считают индейца человеком…

— Рехнулся совсем, — заключил свекор.

Деметрио не обратил на него внимания и принялся допивать каньясо, глядя на свою агаву. Опьянев и развалившись на земле, он все повторял;

— Агава, агава… — И больше ничего сказать не мог.

— Видишь, рехнулся, — смеялся свекор.

А между тем Деметрио этим словом хотел выразить многое.

Агава, только тебе ведомы наша вера в жизнь и ее терпкий вкус… Что знаем мы, индейцы, о розах?.. А ты, агава, глядишь на нас с холмов и радуешь своей листвой, которую золотит солнце и серебрит луна. Ты поднимаешься к небу, как рука в молитве, и мы узнаем пашу тщетную тягу к небесам, наше стремление вырваться, выйти из оцепенения куда-то туда, где жизнь течет в покое и тишине, а звезды закрываются, словно печальные глаза… Ты не знаешь пения ветра, птицы не вьют на тебе гнезд. Сердце твое трезво и печально нашей, индейской печалью… Ты живешь одной жизнью с нами, растешь перед нашими хижинами, и корни твои уходят в землю, хранящую семена надежды и горя… Как индеец, ты не ощущаешь ни гнетущего жара солнца, ни силы ливня, у тебя нет защиты, ты подобна безмолвной статуе… Ты, молчаливая дочь земли, ожидаешь, когда жизнь, словно облако, угонит ветром и она затеряется за горными вершинами… И в тебе есть сладость, агава, ты похожа на наших женщин, гладковолосых, простых, смиренных, радующих сердце… Ты стоишь на наших полях, как часовой, и видишь дороги, длинные точно наша жизнь. Когда-нибудь ты поднимешься выше… ведь мы все надеемся, надеемся, надеемся без причины… А пока ты стережешь печаль наших бесконечных дорог…

И, невнятно бормоча: «Агава, агава», — Деметрио уснул.

С самой минуты своего ухода из общины он все возвращался, возвращался и, наконец, вернулся. Он даже не зашел в город, чтобы перекинуться с кем-нибудь словечком. Ему хотелось, как бывало раньше, поскорее добраться до Руми, обнять родных, соседей, всех, встретиться с землей. Знакомые места самим своим видом веселили его и, кажется, уже не отвергали. Вот они, голые скалы предгорий, крутые утесы, петляющие тропы, пик Руми, каменный отец, величавый и благородный, как и другой его отец, алькальд Росендо. Наверное, Росендо еще бодр и встретит сына под навесом, у порога дома, с можжевеловым посохом в руке. Бенито скажет: «Тайта, тайта…» — и старик захочет шагнуть ему навстречу, но сын опустится на колени: «Не вставай, тайта», — и обнимет его. Как хорошо измученной грудью прильнуть к другой, мужественной груди… Старая Паскуала заплачет: «Не плачь, мама, я вернулся. Я так часто вспоминал тебя все эти годы». А она скажет, конечно, то, что всегда повторяла: «Одно мне нужно на старости: чтобы ты закрыл мне глаза в мой последний час». Потом придет Чабела, все Маки, а там и вся община. Некоторых он недосчитается, потому что жизнь по желанию не купишь, но будут улыбаться и новые лица. Сколько лет прошло! Ему не хотелось вспоминать Крус Мерседес, которая, наверное, уже замужем. О ней лучше не думать. После первых минут суматохи Хуанача или кто-то из ее сестер приготовит ему что-нибудь особенно вкусное. «Нет, не надо мне разносолов, дайте мне добрую миску картошки с перцем, маисовой каши да вяленого мяса». Он любил эти кушанья и в долгом странствии радовался всякий раз, когда мог их отведать, ибо они хранили вкус земли. Потом ему приготовят постель. Аугусто Маки, который теперь уже, конечно, знает толк в лошадях, будет удивляться: «Какой у тебя хороший конь!» Это верно, его Доброволец — крепкий и ладный жеребец. Тот же Аугусто его и расседлает, а потом отведет к яслям. Наконец Бенито расположится спать, покрывшись толстым пестрым одеялом из хорошо прочесанной шерсти, всем довольный, и наутро, вместе с общиной, начнет ту жизнь, о которой тосковал столько лет…

Доброволец шел рысью навстречу сумеркам. Ущелья наполнялись тенями, а на далекой горной гряде лиловые и синие пятна впитывали мрак. Сама вершина Руми растаяла во тьме, и всадник уже не видел ничего, кроме тропы. Он был на перевале. Подул напористый ветер, протяжно свистя в сухой траве, словно сама бесконечность звала куда-то. Бенито вспоминал, что в ночь его ухода так же свистел ветер. А теперь он радовался, узнавая в нем голос родных мест. Ветер трепал ночную тьму, срывал с него пончо. Доброволец упорно шел вперед, хотя и спотыкался порой, не зная дороги. Наверное, коню передалась радость хозяина: он не проявлял признаков усталости, хотя не останавливался с утра. Но вдруг Бенито резко натянул поводья — начинался спуск, а он не увидел там, в глубине долины, привычных огоньков. Разве уже так поздно? Ночь наступила совсем недавно, и ехали они быстро. Объятый тревогой, Бенито бросил поводья. Конь медленно, с трудом спускался по крутой тропе. У Бенито из головы не шел тот Ромуло Кинто, о котором читал Медина. А что было после с ним самим?.. Много чего. Он снова нашел работу вместе с Лоренсо. Карбонелли удалось наняться на пароход, перевозивший гуано в Японию, и он не вернулся. Потом пришли бурные времена, в 1919 году рабочие Лимы и Кальяо объявилй забастовку. Лоренсо Медину судили и посадили в тюрьму, а Бенито сумел пробраться на пароход зайцем и попал в Салаверри. Потом в Трухильо его забрали на военную службу. Бенито мог бы отказаться по возрасту, но он так устал от поисков работы, что согласился. Солдатом он узнал, что такое палка и гауптвахта, но когда стал капралом, сам учил, наказывал других, а сержантом расквитался с теми, кто его мучил. Телесное наказание было древним законом и применялось прежде всего к рекрутам. Рассказывали, что маршал Кастилья [38] Кастилья Рамон (1797–1867) — перуанский политик и военный деятель, дважды был президентом страны. услышав, как солдат-индеец что-то напевает, заявил: «Индеец, поющий песню, — верный дезертир. Дать ему сорок ударов». Итак, Бенито дослужился до сержанта, а когда его должны были демобилизовать, остался на сверхсрочную службу, получив надбавку к жалованью и другие льготы. И вот его полк послали против Элеодро Бенеля. Партизаны отбивались в горах департамента Кахамарка с 1922 года. Вначале Бенель контролировал несколько провинций, но потом его зажали. По ночам вдали зажигалось десятка два огней — это располагался на ночлег отряд Бенеля. Гражданские гвардейцы, — которые, к своей вящей гордости, уже сменили жандармерию и войска, — устраивали засады, сами в них попадали и нежданно-негаданно оказывались под градом пуль. Партизаны не жалели себя, взять в плен можно было только труп. Широких военных действий не было. Бенель ускользал и нападал на тылы при поддержке крестьян, которые часто бывали ему солдатами и разведчиками. Полки возвращались в Кахамарку с огромными потерями, что не мешало сержантам и солдатам продавать доктору Мурге, агенту Бенеля, патроны, которые вынимали из патронташей убитых. Правда, многие потом умирали от этих самых пуль, но оставшиеся в живых продолжали продавать боеприпасы с завидным презрением к жизни и не без мрачного юмора. Лазутчики, ходившие по запутанным тропам, поддерживали это удивительное сопротивление. Кроме того, правительство Легии [39] Легиа Аугусто (1834–1932) — перуанский политический деятель, президент страны в 1907 и 1918 гг. не желало считать серьезным движение Бенеля и норовило представить партизан как простых бандитов. Но, несмотря на цензуру в прессе и контроль над всеми сообщениями, страну начало лихорадить, и настала необходимость нанести решительный удар. Шел 1925 год, когда полк Бенито Кастро был мобилизован. Пришлось драться. Войска продвигались вперед, расправляясь с непокорными. Сотню крестьян, молотивших зерно, просто расстреляли. Рота Бенито попала в засаду и понесла большой урон. Отступая, несколько солдат вошли в хижину какого-то индейца. «Эй, индеец, — спросили они, — ты за Бенеля?» — «Нет, тайта, я ни во что не ввязываюсь». Один из солдат, опершись на перегородку из пустотелого тростника, сломал ее, и двадцать патронов покатились по полу. Поискали в других углах и нашли еще. «А, бандит! Отдавай оружие по-хорошему!» Несколько винтовок уперлось индейцу в спину. «У меня ничего нет!» — закричал он, видя, что ему конец. Его вытащили в маленький дворик. Жена упала на колени перед выстроившейся ротой и стала молить: «Не убивайте его!» А два плачущих малыша обняли мать, ища защиты. Солдаты дали залп по всем четверым. Перед смертью женщина, с упреком взглянув на Бенито, стоявшего с краю, крикнула: «Защити нас, Бенито Кастро!» Бенито склонился над трупами. Лица не показались ему знакомыми. Солдаты подозрительно наблюдали за ним. Может быть, он сторонник Бенеля? В армии Бенито называл себя Эмилио. «Бенито мой брат, — объяснил он, — и мы похожи друг на друга». С этого дня он чувствовал, что за ним следят. «Защити нас, Бенито Кастро!» Взбунтоваться? Когда Бенито жил в Кальяо, на тюремный остров Эль-Фронтон десятками переправляли солдат, которые взбунтовались или намеревались бунтовать. Уже подходил конец его срока, и он ушел в отставку. Бенито накопил триста солей и получил винтовку и пятьдесят патронов. Сперва он думал было пойти к Бенелю, но, узнав, что тот — богатый землевладелец, разочаровался в нем. В самом деле, чего добивается Бенель? Вспомнит ли он о народе, если возьмет власть? На памяти Бенито президентами были Легйа, Биллингхертс, Бенавидес, Пардо, снова Легйа, а народ как жил, так и жил. В верхах одни обвиняли других и разглагольствовали о благе страны. Но что такое страна без народа? И, купив хорошую лошадь, Бенито отправился к себе в общину. А сейчас огней в долине не видно. Может быть, Ромуло Кинто… Может быть, эти расстрелянные… Неужели община распалась? «Защити нас, Бенито Кастро!» Стало быть, она его знала. Возможно, она приходила в Руми на праздники. Вспомним и мы, что, когда начался исход общинников, мы не назвали многих имен. А теперь уж не досуг выяснять, кто была та женщина. «Защити нас, Бенито Кастро!» Это был голос народа. Бенито хочется прогнать свои подозрения, он думает, что женщина познакомилась с ним где-нибудь в другом месте. Ромуло Кинто не тот, просто имя совпало. Наверное, он слишком запозднился, и огни уже везде погасли. Ведь в Кахамарке Бенито расспрашивал крестьян об общине, и никто ему ничего не сказал. Не стоит думать о беде, надо ехать вперед. Неподалеку от ручья, который называли Червяком, высился большой кактус. Бенито хорошо помнил грязно-белый ствол и пламя цветов на прочных зеленых ножках. Да вот и он среди скал бросает вызов времени. Ночью он как будто высечен из угля. И Бенито обрадовался, словно встретил старого друга.