Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

Ансельмо, Росендо и собака, прозванная Свечкой за огненно-рыжую шерсть, еще не забыли покойницу. Ансельмо поставил арфу в угол и прикрыл ее плащом. Росендо целыми днями сидел в галерее на глиняной скамье и мучался молча, а Свечка лежала у его ног. Верней, она лежала на его ногах, и ему это нравилось, так теплее. Днем она пребывала в печальном полусне, по ночам жалобно выла.

А в Хуаначе бурлила жизнь, и печалилась она или, скорее, просто вела себя потише лишь из почтения к отцу. Мать она любила, но буйная кровь вытолкнула скорбь из ее сердца. О муже ее мы ничего не знаем. Он был индеец скрытный и чувств напоказ не выставлял.

Хуанача недавно родила, и мальчик уже не только ползал, тыкаясь в землю, но и пытался приподняться и взглянуть на загадочный мир циновок и скамеек. Иногда, проползая по галерее, он натыкался на дедовы ноги, если на них не лежала собака. Тогда он дергал толстыми ручками за ремни сандалий, трогал жесткие пальцы и, подняв головку, глядел на великана. Росендо брал его на руки, говорил что-нибудь нежное, а внук пытался стащить с него плетеную шляпу, которая упорно цеплялась за седые пряди.

— Пусти, смелый какой… — ворчал, улыбаясь, дед, и сердце его переполняла нежность.

Словно костер в ночи, гасла в деревне память о покойнице. И все же ее не забывали. Люди говорили о печали Росендо и о том, что он вправе печалиться. А когда ночью выла собака, говорили и так:

— По хозяйке плачет…

— Может, видит ее душу…

— Да, я слыхала, псы ее видят, а если положишь в глаз гною из собачьего глаза, и сам увидишь.

— Ой, страх-то какой! Колдовство это…

— Жалко Паскуалу…

— А что жалко? Она старая, самое время помирать. Вечно жив не будешь…

Мы видели, что и Росендо утешали эти мысли. У них с Паскуалой на все было время, пришло время и умереть. Жалко, когда рано умирают, а старым сам бог велел. Так размышлял Росендо, сидя почти что на земле и глядя, как все живое рождается, и растет, и уходит в землю. Вот и он состарился, пора бы в землю и ему.

Каменщики строили школу рядом с часовней, в благоухающей тени эвкалиптов. Один рабочий, низко склонившись над утоптанной землей, споро и ловко лепил кирпичи, а двое его подручных, звонко шлепая ногами, черпали емкими корытцами глину из ямы и подносили ему. Он подставлял форму, — подручный мигом опорожнял туда корытце, — подравнивал глину сверху особой дощечкой, переворачивал форму точным движением, и на землю ложился готовый кирпич. А там поджидал второй подручный, и все повторялось. Ровные кубики кирпичей стояли длинными рядами, и доброе летнее солнце подпекало их. Когда они подсыхали, каменщик относил их на стройку.

Старший каменщик сидел на корточках на верху стены и, гордясь своей прытью, покрикивал:

— А ну, кирпичиков!

Стояла стена на тяжелых валунах. Старший, Педро Майта, клал кирпичи и скреплял их жидкой глиной, а чтобы стена была крепче, край одного кирпича приходился на середину другого, нижнего.

Как-то раз Росендо Маки, часто глядевший на все это с галереи, встал и пошел к ним.

— Добрый вечер, тайта! — воскликнул Педро, поустойчивей ставя кирпич и обчищая глину лопаточкой. — Добрый тебе вечер.

Подошли и другие, даже те, которые мяли глину у маисового поля. Маки отвечал им скромно и охотно. Он любил видеть своих общинников за работой, когда одежда их в зернышках сорных трав, усиках пшеницы, длинных волосках маиса.

— Дело идет, мастер? — спросил он.

— Сам видишь, тайта. Скоро и у нас школа будет. Какая-никакая, а своя.

— Какая-никакая? Самая лучшая. Сто ребятишек поместим?

— Да хоть и двести…

Маки шагнул за желтоватую стену прямоугольника, которая уже была ему по грудь. Пахло свежей глиной.

Была здесь и нижняя часть двери, и проемы четырех окон, на восток и на запад.

— Ты уж пойми меня, мастер. Этот ихний уполномоченный по школам говорил мне… как же это он? Нет, не то… Вот запамятовал!.. Ты помнишь это слово?

Майта не помнил и даже не знал, о чем речь, — остальные уже снова принялись за работу, — и, чтобы алькальд оценил его прилежание, лихо крикнул:

— А ну, кирпичиков!

Росендо почему-то принялся тыкать в стены своей можжевеловой палкой. Стены были крепкие.

— А крыть чем будем, тайта? Черепицей или соломой?

— Да лучше черепицей. И землю надо утоптать. И еще бы Мардокео сплел циновок, чтобы оно было — а, вот! — ги-ги-енично.

— Гигиенично? А что это?

— Это значит, для здоровья хорошо, он сказал.

Майта уложил рядок кирпичей и засмеялся. Росендо удивленно поглядел на него. Наконец он объяснил:

— А чего ж он сам-то? Видели, видели… У дяди Альбино в лавочке выпивает. Значит, целый день выпивать — хорошо для здоровья? Ги-ги-енично?

Тут и все засмеялись, смакуя диковинное слово. Им было очень весело.

— Да, — сказал наконец Маки, — будет у нас школа. Родиться бы мне попозже, был бы я сейчас маленький, пошел бы учиться…

— Оно неплохо…

— Да и деткам сказать хорошо: идите, мол, учитесь…

— Верно, тайта… У меня вот двое. Научатся чему-нибудь… А я уж нет, куда мне, головою слаб. Увижу бумагу в этих, в буквах, задумаюсь и ни в зуб, даже страшно.

— Это потому, что никогда нас ничему не учили, — объяснил Маки. И прибавил с пылом — А они научатся!

Он заглянул в яму, из которой брали глину — сверху, па полвары [21] Вара — мера длины, равная 83,5 см. , она была пористая и черная, а пониже вязкая и желтая, — и пошел поглядеть на кирпичи. Каждому каменщику сказал доброе слово. Поговорил с ними, пошутил. Он знал, что его уважают и любят. Потом он вернулся к себе, думая о том, что сейчас община делает свое лучшее дело и школа будет на славу. Дети станут отвечать уроки тонкими голосками, а потом играть во дворе, на солнце или в тени… Росендо был доволен.

Трава на лугах желтела, роняя семена. Нежно колыхались розовые маки. Кусты и деревья еще сверкали зеленью, сочные плоды и ягоды алели среди листвы.

Смоковницы у каменных оград в начале и в конце главной улицы тоже дали плоды, рубинами и топазами светившиеся на зеленых лопаточках листьев.

Рядом и подальше, в лугах, синие плюмажи агав взлетали к небу на голом, прямом стебле, символизирующем молчанье. На самом конце их, оттеняя безотрадный серый цвет, белело густое соцветие, а иногда пестрели ягоды. Чаще бывали цветы, потому что плодоносят агавы раз в десять лет, перед смертью.

Заросли местной черники, поспевающей раньше прочих ягод, уже стояли в полном убранстве. Одна из расщелин на склоне Руми была от нее совсем лиловой. Ягоды эти — вроде маленьких кувшинчиков или колбочек, очень вкусные, кисловатые. Деревенские дети, ведя за руку младших, ходили в лощину и возвращались оттуда с лиловыми губами. Они любили чернику, как любят ее горлицы.