Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

Маргича росла как стройное деревце, ее уже называли Марга. В положенное время она расцвела, груди у нее налились, как спелые плоды, а широкие бедра предвещали немалую плодовитость. Глядя в ее черные глаза, здешние парни верили в счастье. Ведь это и была сама жизнь — и у женщины и у земли одна судьба. И Маки снова и снова думал: «Что же лучше, земля или женщина?»

Сильный порыв ветра прошелестел в колосьях и сдунул с его лица печаль. Сумерки сгустились, и, хотя огоньки в долине все еще мигали ему, как друзья, старый алькальд почувствовал себя очень одиноким в ночной тишине.

Такова была история Руми. Возможно, многое мы недосказали. Вероятно, воспоминания могли быть точнее. Время проходило, как плуг, оставляющий борозду, и как шквал, обламывающий ветви. Но земля пребывала прежней, неодолимой, могучей, и ее любовь одушевляла людей.

Что-то шевельнулось во тьме, валун раздвоился, каменный идол ожил, обернулся человеком и тронулся с места. Росендо Маки встал с камня и медленно двинулся по тропе, огибающей высокую острую скалу и надвое рассекающей пшеничное поле. Благодарно шуршали колосья, и невозможно было понять, вдали или вблизи кузнечики и цикады ведут свои беседы, повторяя роли из древней сказки, хорошо известной алькальду.

Пока он приближается к Руми, пока разматывает последние нити своей судьбы, признаемся, что Росендо не раз приводил нас в смущение. Начать хотя бы с того, что нам не всегда казалось удобным титуловать его алькальдом, сколь бы ни отвечало это принятому обычаю. Но не могли мы и предпосылать его имени словечко «дон», превращая его в испанца, не могли называть его и «амаута», как именовали некогда перуанских мудрецов, ибо он живет в наше время. Называя его просто Росендо, мы искупаем непочтительность той благосклонной фамильярностью, с какою рассказчики обычно относятся к созданиям своей фантазии. Затем в трудные для нашего героя минуты мы давали свои разъяснения не совсем ясным его мыслям или чувствам и несколько обрывочным воспоминаниям. И все же читатель может спросить: «Что за беспорядок? Какой же смысл в этой мешанине веры, предрассудков, пантеизма и язычества?» Мы ответим на это, что все мы живем своим умом, потому что у каждого своя голова на плечах, в том числе и у Росендо. Душа его сложна и глубока. В пей еще не соединились и долго не соединятся, даже если измерять время веками — течения, идущие из разных эпох и разных миров. Ему не удалось ни в чем толком разобраться? Ну что же… Мы скажем прямо: чтобы понять, ему нужно любить, а любит он бесчисленное множество вещей. Возможно, вообще все и всех, и понимает их потому, что сам живет среди них, с ними. Любовью его движет то восхищение, то страсть, то милосердие, то братская нежность. «Что лучше, земля или женщина?» Уже в этом вопросе обнаруживается важная его черта. В нужный момент внутренние силы толкают Росендо к одному из этих двух обличий жизни, равно как и ко всем прочим. Мудрость его не исключает пи простоты, ни простодушия, ни даже невежества — того невежества, которому ведомы все тайны, поскольку одна и та же жизнеродная сила правит всем бытием. Невежество Росендо Маки особенно мудро, ибо он не отвергает, а ценит то, что у людей зовется прогрессом и цивилизацией. Однако не будем предаваться столь пресным рассуждениям перед лицом столь сильного и простого человека. Чуть согбенный годами, он продолжает свой путь по змеящейся тропе…

Крик разнесся в ночи, сотрясая гущу мрака и отзываясь в чутких скалах.

— Росендо-о-о… тайта Росендо-о-о-о…

Многократно повторенный эхом голос угасал, угасал, пока не утонул в шорохе колосьев и стрекоте цикад. Лента тропы раздвигала темноту, и Маки ускорил шаг, пристально глядя вперед, чтобы не споткнуться и не оступиться. Глаза немного болели от напряжения. Кто-то темный, прерывисто хрипя, взбирался вверх по склону. Это его собака, Свечка. Она подошла вплотную, потерлась о его ноги, взвизгнула и сразу побежала вниз по тропе. Он понял, что она хотела уведомить его о чем-то и теперь звала поскорее в деревню. Маки пошел за ней, все убыстряя шаг. Вот уже и первые изгороди, заросшие вьюном и терновником. Вот, наконец, и дома с фонарями над крыльцом. Он быстро шел по середине улицы, подобный тени в неровном свете огней. Время от времени с ним здоровались крестьяне, сидевшие на лавках возле домов. Церковный колокол зарыдал: бом-м-м… и потом повторял свой призыв через ровные, долгие промежутки. Старику хотелось броситься бегом, но он сдерживал себя, полагая, что это не пристало его летам и званию.

Вот наконец он и на месте, на краю площади, у собственного дома из необожженного кирпича. Перед домом стояла разноликая толпа индейцев. Висевший над входом фонарь очерчивал их силуэты; дрожащие, нескончаемые, призрачные тени ложились через всю площадь. Маки раздвинул стоявших, индейцы молча пропустили его. Бом-м, бом-м… — все рыдал колокол. Безутешно выла женщина. Старик взглянул и замер, — возможно, глаза ему застлало пеленой. Умерла Паскуала, его жена. Под навесом, утопая в ветвях и листьях, холодел ее труп.

Тело облекли в лучшие одежды и, украсив зеленью, опустили на одеяла, разостланные па широком крыльце. Вокруг горели желтоватые свечи, воткнутые в куски влажной глины. Возле изголовья расположили подношения— блюда, которые всего больше любила покойница: мучную кашу с сахаром, молодые початки маиса и жареные бобы, все в желтых тыквенных плошках. Душа могла поесть вдоволь, чтобы набраться силы и бодрости на весь длинный путь.

Тереса, старшая дочь, сидела рядом с телом, причитала, вспоминала о достоинствах умершей и плакала. Против нее на низкую скамью сел Росендо. Там и здесь, под навесом и на дворе, поближе к огню, на корточках и скамьях сидели другие общинники. Увечный арфист Ансельмо грустно глядел то на Росендо, то на труп. Он уже рассказал своему покровителю о последних мгновениях преставившейся. Она сидела у огня, готовя ужин, и вдруг простонала: «Сердце щемит… Пусть Росендо простит меня, если что было не так… Дети…» — больше она ничего не сказала, повалилась на пол и умерла. Росендо чуть не заплакал. Что ей прощать? Он сам много раз хотел просить у нее прощения и теперь попросил у ее души.

Взор его блуждал в ночи, переходя от звезды к звезде и то и дело возвращаясь к покойнице. Ее уже не было в жизни, она ушла в смерть. Морщинистое лицо и иссушенное тело, окруженные красным созвездием свечей, были исполнены последнего покоя, беспредельного мира. В эту тишину и в этот мир, отдавая должное прошлому, рвались слова и рыдания Тересы.

Распущенные волосы старшей дочери падали на ее бледное лицо. Небрежно повязанная шаль едва прикрывала обнаженные руки, а тяжелые груди зыбко вздрагивали под белой кофтой. Тереса причитала: