Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

Росендо глядел на все это со склона, — завидев издалека пестрых, он подумал: «А я тут при чем?» — и спрятался в кустах. Прочие крестьяне, кроме ординарцев, сидели дома.

Когда позже Росендо спустился в селение, он услышал запах пороха и крови. Микаэла, вдова воскресшего, кричала: «Сыночки мои, сыночки!» Кричали и другие матери. Тут появились всадники со своими пленными, и те рассказали, что майор Тельес, изловив коней врага, оставил пять штук Катышу, а остальных забрал себе. На двоих коней не хватило, вот их и взяли в плен. Матери плакали и выли, молили начальника пестрых по имени Порталь расстрелять и пленных и раненых, которых общинники и сами пестрые подносили на сцепленных руках или на похоронных носилках. Раненые истекали кровью, но не стонали, и все — и они и пленные — смотрели на вражеского начальника блестящими, скорбными глазами. Матери кричали: «Расстреляй их, расстреляй!» Раненых опустили на землю, и под одним из них сразу набежала целая лужа крови. «Расстреляй, расстреляй!» Порталь закурил. Индейцы плотной толпой сгрудились вокруг него. Микаэла голосила. Порталь как бы и не слышал. И вдруг она бешеной пумой кинулась на раненого, чтобы ногтями изорвать ему шею. Двое пестрых схватили ее, она вырвалась, упала лицом в лужу крови и стала жадно пить. Вся в крови, она приподнялась, жутко завопила и потеряла сознание. Одному богу ведомо, что чувствовал при этом майор Порталь, славившийся своей жестокостью к врагу, но вместо приказа о расстреле он сказал: «Открыть часовню, разместить там раненых. В обозе есть бинты и лекарства. К пленным приставить часового. Все». Потом обратился к адъютанту: «Дай-ка мне агуардьенте». Позже общинники собрали всех мертвых, двадцать пять человек, и отнесли на кладбище. Порталь распорядился положить их вместе. «В конце концов, — сказал он, — все они перуанцы, пускай хоть мертвые обнимутся». Общинники выкопали длинную и глубокую яму. Майор и Маки пошли посмотреть, как хоронят, и, пока в яму опускали пестрых, майор Порталь говорил: «Какой зверюга был! Пришел к нам с железным ломом, а в бою получил винтовку», «Этот длинный девочек любил», «Этого жаль, шутил он хорошо!». Их он хвалил, а когда стали класть синих, заговорил по-другому: «Ну и здоров! Истая орясина». Или: «В самый лоб! Выстрел что надо. Кого ж из моих за это наградить?» Росендо вежливо кивал и думал: как хорошо, что пленные и раненые еще живы. Вернувшись, он велел отмыть кровавые пятна — негоже топтать христианскую кровь, в ней ведь самая жизнь человеческая. Потом пошел в часовню и увидел, что братство свое осознали не одни лишь мертвые, но и раненые, хотя бы на время забывшие, кто синий, а кто пестрый. Они лежали на полу двумя рядами на одеялах. Те, кто поздоровее, беседовали и угощали друг друга сигаретами. Тяжело раненные глядели, не двигаясь, в потолок или на статую, стоявшую на главном алтаре. У многих головы были в бинтах. Кто-то глухо стонал, не разжимая губ. По просьбе самых набожных какой-то индеец зажигал свечи на алтаре перед святым Исидором, покровителем пахарей. Святой стоял в нише, и был он в испанском плаще и креольской шляпе из белой соломы с лентой национальных цветов. Из-под плаща виднелись широкие штаны, заправленные в блестящие сапоги. Левую руку он нежно прижимал к сердцу, в правой же, вытянутой вперед, сжимал посох. Лицо у него было смуглое, бородка, усики, глаза большие, и походил он на крестьянина после удачной жатвы. В часовню вошли несколько синих поставить по свечке и осведомились, где тут святой Георгий. Об этом спрашивали раньше и увечные и, узнав, что его нет, ставили свечи Исидору. По боковым стенам, белевшим в полумгле, висели изображения крестного пути. Солдаты предпочли бы Георгия, славу воинства, ибо все прочие святые воины сражались с людьми, а он пошел на дракона и победил. Один из солдат вынул образок своего любимца и прислонил его к сапогу Исидора, чтобы и ему посветили свечи. Георгий был красивый, свирепый, бравый, на белом коне, с блестящим копьем, а огромный дракон — с крокодильей мордой, львиными лапами, нетопырьими крыльями и змеиным хвостом — изрыгал на пего пламя. По правде сказать, Росендо он не понравился: с одной стороны, алькальд предпочитал, чтобы святые занимались земледелием, а с другой — не верил, что есть такое страшное чудище. Вскоре пришли женщины, поставили свечи и печально опустились на колени. Среди них была и Микаэла. Желтые свечи с красноватыми язычками пахли салом и дымили. Святой Исидор на сей раз немного пригорюнился. У его ног, ниже Георгия, раненые, словно гусеницы, извивались в полумраке, стонали, беседовали, вскрикивали во сне. Их силуэты и силуэты женщин выделялись во мгле, сочащейся снизу. Окон в часовне не было, и ее освещали лишь слабый свет свечей да белизна стен. Выходя, Росендо заметил, что Микаэла — не в себе, словно помешалась или впала в детство. На нее трудно было смотреть без слез. Широко раскрыв глаза, она мычала «м-м…м-м…м-м…», сидя на полу; челюсть у нее отвисла, руки болтались, и походила она на умирающую ламу.

Вот какие тяжелые выпали дни. Пестрые побыли в Руми неделю и сожрали за это время столько же скота, сколько и синие. Уходя, они оставили четырех раненых. Трое выздоровели и тоже ушли, а четвертый, индеец, остался в общине, у одной вдовы. Святой Исидор всем простил грехи и всех излечил. Лишь бедняжка Микаэла не пришла в себя, и жизнь ее стала хуже некуда, — она не помнила себя, хоть и поправилась немного, и целыми днями бродила по деревне, бормоча невесть что. Всем встречным она твердила: «Они вернутся, со дня на день вернутся», — и ни о чем другом не думала. Наконец она умерла, и крестьяне вздохнули: «Бедная дурочка! Повезло ей, что бог прибрал». Партизаны оставили в Руми не только раненых, несчастных и дурную память по себе. От них остались дети. Этих младенцев чужой крови назвали Бенито Кастро, Амаро Сантос, Ремихио Кольянтес и Серапио Варгас. Отцам, которые ушли из деревни, а возможно, уже и погибли в гражданских войнах, не суждено было их увидеть. Про один случай знал лишь Росендо Маки. Общинник, уехавший надолго в ту пору, вернулся и нашел жену брюхатой. Маки сказал ему, когда тот пришел за советом: «Тут было не по доброй воле, и ты не можешь ни упрекать, ни стыдить ее, бедную. Ребенок должен носить твое имя». Так и вышло. Плохо было одиноким женщинам, — парни не хотели брать их в жены и женились на других. Маки увещевал: «Они не виноваты, и поступать так нечестно». И в конце концов все повыходили замуж. Отчим Бенито невзлюбил его, то и дело злился и наказывал зазря, — темно сердце человеческое! — пока наконец Росендо не взял мальчика к себе. Они с женой обращались с ним как с собственными детьми, Бенито рос вместе с ними и говорил «папа» и «мама», а детей звал сестрами и братьями. Но сказывалась кровь. Еще маленьким он лучше всех стрелял из пращи, за два квартала попадал в церковный колокол. Порой выходило очень смешно. Маки обыкновенно призывал своих рехидоров колокольным звоном, чтобы не терять времени, и для каждого было определенное число ударов. Вдруг пролетал камень, давая сигнал — «бомм!». Незамедлительно являлся рехидор, а после выходил из дома сам Росендо, размахивая палкой, и Бенито пускался бегом в поле. В лунные вечера общинная детвора стекалась на площадь и там начинались игры. Луна величаво плыла по небу, и дети радостно кричали, глядя на огромный, волшебно светящийся диск: