Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

Они верили, что у луны можно просить подарки. Дети постарше говорили маленьким, что, если смотреть внимательней, увидишь в круге ослика, а на нем женщину. Одни уверяли, что это дева Мария с младенцем Иисусом на руках, другие — что это просто пряха.

В самый разгар пения Бенито Кастро, прятавшийся где-нибудь за домом, внезапно подбегал, мыча по-бычьи или ревя, как пума, ребятишки бросались во все стороны, пончо и юбки развевались на ветру, а он ловил кого-нибудь и тряс, делая вид, что хочет растерзать. Потом принимался прыгать, потешно передразнивая:

Росендо Маки умиляли эти воспоминания. Где теперь Бенито? Жив ли еще? Он надеялся на это со всем жаром любви. И старушка жена уверяла его, что как-нибудь Бенито явится, веселый и бодрый, словно ничего не случилось. Она часто вспоминала о нем, приговаривая, что об этом сыне она пролила больше всего слез. Возможно, потому и любила его крепче и нежнее, как любят матери озорных, нелегких детей, в которых поневоле угадываешь человека, чей нрав обратит его жизнь в трудную битву. Маки не любил вспоминать, как провинился Бенито, тем более — как сам он, строгий алькальд, однажды поступился справедливостью. Никто ни в чем не упрекнет его, да сам-то он упрекал себя за свой проступок или, вернее сказать, как-то смущался, размышляя о нем.

Обязанности наши обширней, чем у Маки (хотя, несомненно, менее важны), и мы все разъясним в свое время; сейчас же не считаем уместным что-либо уточнять, особенно в том, что касается промахов нашего героя, которого мы намерены принимать целиком, каков он есть, предоставляя ему жить во всех отношениях праведной жизнью. Не хотим мы, забегая вперед, и сообщать что бы то ни было о возможном возвращении Бенито Кастро. Это выглядело бы преждевременным и определенно нарушило бы ход событий. Конечно, ради стариковских чувств надо бы нам сделать это прямо сейчас, но кому не известно, сколь терпеливо отцовское сердце в разлуке? Знакомый крик прозвучит и погаснет в нем.

Медленно надвигается ночь. Пшеничное поле превращается в бурное темное озеро, и деревня тонет в долине, словно в бездне. Но вот зажигается свет, за ним еще, еще… Красные огоньки тепло и уютно мерцают в ночи. Небо затвердело, как черный камень, а на горных пиках медленно гаснет закат. Маки знает, что этой ночью луны не будет, но он чувствует ее вдалеке, словно она спит где-то в неведомой стране тени, устав служить человеческим нуждам и радовать детей. Да ведь и он начинает уставать! Ничего, луна появится на этой неделе и выгонит из него мрак, эту липкую тьму, которая пропитала его плоть, вычернила до самых костей. Хижины селения приветствуют его дрожащими огоньками. И от часовни исходит неяркое сияние, — видно, благочестивый прихожанин затеплил свечи на алтаре. Силен и чудотворен святой Исидор Пахарь! У его изображения в Руми — своя история, давняя, пустившая во времени корни, прочные, как вера верных или, если этого мало, как память о славных делах. В отдаленные времена где-то поблизости собирались основать город и будущие соседи разделились на две группы. Одна из них, большая, желала поселиться в долине, где росли чиримойо, другая — среди горных пастбищ. Победило большинство, и город начал строиться в долине. Но святой, избранный его покровителем, распорядился иначе. Неожиданным и непонятным образом он очутился в одно прекрасное утро на том самом холме, на котором строить не стали, перенесшись туда, как говорится, еще до первых петухов. Упорные жители долины отнесли статую на первоначально отведенное ей место. Однако Исидор был не из тех, кто легко сдается. Ни с того ни с сего он снова оказался рано утром на вершине холма и гордо встречал там первые лучи солнца. Непоколебимое большинство повторило свой прежний маневр. Но и в третий раз Исидор совершил в ночи немыслимый прыжок. Тут уж все смекнули, что дело нешуточное, и постановили строить в горах. Городок так и назвали — Святой Исидор Горный; а поскольку было там уж очень неровно — дома чуть ли не висели друг над другом, и обитатели их взбирались по переулкам на четвереньках или цепляясь за веревки, за что их всех и прозвали «горными козами». Травы там было вдоволь, и люди развели коров, овец и лошадей. Все процветали, и годы не были им в тягость. Но оттого ли, что они не справили должным образом какого-то праздника, или по какой иной причине, рассердившей святого, он наслал на них страшное землетрясение, и обрушились все дома, кроме церкви. Почти все жители погибли, а оставшиеся в живых много спорили о замыслах святого. Одни предполагали, что его, пахаря, разгневала их склонность к скотоводству, другие думали, что престольный праздник не удался, а более всего ссылались на явное преобладание в городе внебрачных связей над законными союзами. Мудрейшие же высказались в том смысле, что двух мнений тут быть не могло, ибо факты говорят за себя: разрушив весь город, кроме храма, святой неприкрыто выразил желание, чтобы жители удалились и оставили его в одиночестве. Ясно, что уйти при таких обстоятельствах — самое благоразумное, поскольку ссора со святым до добра не доведет. Во всяком случае, он уж сумеет выказать свои подлинные намерения, если они сейчас неверно их уразумели. Жители гор сильно побаивались своего сердитого покровителя и потому, покинув холмы, поселились в долине. С тех пор груда развалин окружала церковь, где вместо молитв в тревожные грозовые ночи раздавался лишь голос грома. Общинники Руми тоже решили молиться именно ему, святому Исидору. Монахи и священники объяснили им силу молитвы, и они вышли в путь, чтобы перенести святого к себе. Он, по милости своей, им не противился. Помня о его склонности к ночным побегам, церковь не возводили, и пятнадцать дней держали его под наблюдением. Святой неизменно встречал утро в одном и том же месте (по преданию — у ольховой рощи), явно выражая, что хочет там остаться. Тогда построили прочную церковь, в которой и совершалось поклонение. Церковь была без купола, а колокол висел на толстой поперечной балке, соединявшей голые боковые стены тесного притвора. Дверь бог знает из какого дерева тихо жаловалась па то, что до сих пор не может обратиться в прах. Но у колокола звук был ясный, исполненный мощи и свежести, его было слышно за много километров, и ему хором вторили окрестные горы. У него тоже была своя история, или, лучше сказать, своя легенда, потому что никакой даже самый самонадеянный рассказчик не мог полностью поручиться за ее достоверность. Безусловно, можно было утверждать, что колокол этот изготовлен знаменитым литейщиком Санчо Хименесом де ла Куэва в 1780 году, ибо так было начертано на бронзе; но никому не удавалось разузнать, как же литейщик его изготовил. В свое время ходили слухи, что поистине небывалой звучностью своих колоколов литейщик обязан колдовству. Гипотезу о примеси золота в сплаве отвергли на том основании, что за работу мастер брал не слишком дорого, и стали говорить, что он похищает людей, обезглавливает их и подбавляет в бронзу человеческую кровь, которая навечно придает металлу отзвук человеческого голоса. В Руми созывали верующих, гремя трещотками и отбивая дробь на барабане, пока один землевладелец, еретик, возвратившийся из Лимы, отбыв депутатский срок, не объявил о продаже знаменитого колокола из своей домовой церкви. Общинники приобрели его за сто солей и гордились с тех пор таинственным, древним, величественным звоном. Во всей округе не было такого колокола — он пел и смеялся живым, тихо плакал по усопшим, а когда звонил в канун праздника, голос его разносился от вершины к вершине, из дали в даль. В праздничный день, призывая на мессу или напутствуя крестный ход, он переливчато и звонко славил Исидора, и горы радостно откликались, а у прихожан колоколом билось сердце. Святой был доволен и осыпал Руми благословениями, как осыпает сеятель зерном вспаханную землю. Еще бы, у него было все — и колокол, и свечи в алтаре, и богатые празднества, и любовь всей общины! В его день устраивали процессию. Носилки, на которых он стоял, были полны фруктов, и сам он походил на хозяина перегруженного плота, плывущего по многоцветной реке верующих, столпившихся на главной улице. Сравнение стало бы совсем точным, если бы процессию не открывала упряжка волов, которую погонял другой Исидор, живой и бравый. Рога у волов были увиты цветами, а парень, державшийся за плуг, надевал в тот день такой же плащ и такое же сомбреро, как святой. Умелый погонщик и пахарь проводил по земле борозду, наглядно свидетельствовавшую о рвении и силе небесного земледельца. В последующие дни святой глядел с паперти на народное ликование. Люди ели, пили и плясали ночи напролет. Плясуны, блестя переливчатыми украшениями, сопровождали свой танец ритуальной песней: