Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

Поневоле залюбуешься. Не было недостатка и в барабанщиках и во флейтистах; с давних пор на празднике неизменно присутствовал и арфист Ансельмо, который, склонившись над своей арфой, играл и играл, опьяняясь силой земли и перезвоном струн.

В свое время мы поведаем историю Ансельмо, а также Наши (то есть Нарциссы) Суро, знахарки, которая прослыла ведьмой, и многих других здешних поселян. Воспоминания Росендо Маки, за которыми мы сейчас следуем, связаны не с ними, а с досточтимым святым. Конечно, бывали и засухи, и голод по два года кряду, но все быстро тонуло во времени, в этой беспросветной ночи, которую освещают лишь звезды воспоминаний. Устраивал праздник сам священник, отец Хервасио Местас, а он уж умел истово молиться святому Исидору. Случалось, и монахи благословляли скот, чтобы он множился и давал хорошую шерсть. Правда, попадались и обманщики. Однажды через Руми прошли два человека в сутанах, прося милостыню для монастыря в Кахамарке. Служки гнали за ними много овец и коров — доброхотные даяния помещиков, арендаторов и общин. Монахи с большою важностью благословляли скот, уснащая речь диковинными словечками и поминутно крестясь. Но когда они проходили по округе Сартин, угоняя с собой чуть ли не целое стадо, поблизости нашелся человек, учившийся в университете и разбиравшийся в латыни и даже в богословии. Первое же его слово сразило поддельных монахов наповал. Народ возмутился, обманщикам пришлось сбросить неудобные сутаны и со всех ног бежать в горы. Слухи о них разнеслись по всей провинции, но некоторых уголков все же не достигли. Маки случилось побывать в землях Кальяри — он возил туда картофель на продажу, и крестьянин, у которого он остановился, радостно поведал ему о своей жизни. Особенно доволен он был плодовитостью овец, утверждая, что обязан ею благословению двух монахов. Он совсем не жалел, что за это пришлось дать им четырех овечек. Один монах был с бородой, а второй лысоват. Крестьянин просто поверить не мог, когда Маки рассказал ему, что это были те самые переодетые негодяи, которых разоблачили в Сартине. В самом Кальяри, то есть в городе, от которого пошло название округи, не жило ни единой души. Город стоял в развалинах. Каменные стены поросли кустарником и травой. Больно было думать, что там, где теперь царят хаос и тишина, раньше работали, страдали и радовались люди, в простоте душевной ожидая новых даров и новых испытаний. Все они погибли. Говорили, что их сразил повальный мор, а по легенде, погубил василиск. Эта злосчастная тварь, похожая на ящерицу, убивает взглядом и сама умирает, если человек увидит ее первым. Чудовище приползло в Кальяри, спряталось под порогом при входе в церковь и в одно воскресенье, когда народ выходил после мессы, расправилось со всеми, сверкая смертоносным взором.

Маки с грустью глядел на свою деревню. Фонари горели ярко, и их красноватое сияние разгоняло навеянную сумерками печаль. Тьма завладела небом и землей, погасив закатные костры, и отблески огня потухли на горных пиках. Так же вот, наверное, и жители Кальяри раздували свои очаги, варили ужин, ложились спать и просыпались утром, чтобы повторялись дни и ночи, ночи и дни, нескончаемое время. И вдруг, внезапно, однажды… Что же после этого судьба человеческая? Лишь невидимые силы, святые да земля властны над жизнью одного человека и целого народа.

Вот, например, как-то утром Бенито Кастро пошел искать буяна бычка, который удрал в ущелье долины Руми. Что же он нашел? Не более и не менее как еще теплый труп женщины. Он донес ее на плечах до церковных ворот и позвал алькальда. Тот раздел ее, осмотрел и не обнаружил ни раны, ни следов насилия. Снова прикрыв ее для приличия одеждой — оранжевой юбкой, белой рубахой с красным узором и черной мантильей,— Росендо ударил в колокол. Собралась вся община. Умершая была молода, стройна и красива. Никто ее не знал, никто никогда не видел. У тела ее читали молитвы, а когда приехал судья из провинции и составил акт о кончине, ее похоронили. Бывая в других местах, общинники допытывались у жителей и встречных: «Не слыхали вы о пропавшей женщине, с таким-то лицом и в такой-то одежде?» Дали знать по всей округе. Никто ничего не мог сказать, и все считали этот случай очень странным. Откуда пришла та женщина? Бежала? Зачем она забралась в теснину? Быть может, она отравилась? Но отравиться она могла и за много миль отсюда, зачем же ей было так далеко идти? Бенито увидел ее возле ручья, текущего по дну ущелья, и ему сперва показалось, что она просто отдыхает, склонившись на зеленую поросль. Теперь Маки снова думал о Бенито, он часто, чуть ли не постоянно, думал о нем. Быть может, змея, пересекшая путь, предвещала конец траура по красивому и доблестному сыну. Все может быть… У Бенито были белые зубы, черные усы воинственно щетинились над его широкой верхней губой, черные глаза сверкали дико и весело, как у выросшего на воле зверя. Грудь у него была могучая, ноги крепкие, руки — сильные. Он укрощал жеребцов и сгонял скот в стадо. Куда же он ушел? Как-то он спас от кондоров новорожденную телку. Он увидел, что две огромные черные птицы вот-вот упадут на нее сверху, а она двинуться не может от боли, потому что ее нежные копыта изранены гравием. Бенито обнажил мачете и кинулся на кондоров. Позже она стала прекрасной спокойной коровой, давала много молока и много раз телилась. Такой молочной была еще одна корова, а телят больше всего было у третьей, она телилась каждый год. Коровам у Росендо жилось хорошо. Иносенсио говорил, что это оттого, что в хлеву зарыт каменный теленок. Росендо купил его в главном городе провинции, зарыл, хорошо запомнил место и лил туда молоко, а иногда клал и лепешку. Вот теленок и берег его коров. Тот же Иносенсио считал, что у черных коров молоко гуще. Заметим кстати, что знахарка Наша Суро пользовала зубную боль полосканьем из мочи черного вола, но никто ее не слушал с тех пор, как кузнец Эваристо завел особые щипцы и с одного разу вырывал зуб (справедливости ради прибавим, что нередко он отхватывал и кусок десны). Черный вол по имени Овод скатился с горы и умер много лет назад. Он уже плохо видел, или силы у него подкачали, он ведь был старый, хоть и прилежный и добрый. Маки оскопил его, приручил, и работал вол на славу, прокладывая ровные и глубокие борозды. Шествовал он медленно, мягко, жевал траву, размышлял, и поля отражались в его суровых глазах. Палка не касалась его мощных, гладких боков, разве что надо было указать ему, куда сворачивать. Когда какой-нибудь непокорный бык не подчинялся своим собратьям, его впрягали вместе с Оводом, и тот быстро обучал строптивца послушанию. Если неслух останавливался, черный шел вперед, если же неслух рвался вперед — черный придерживал, и пахарь помогал ему, вгоняя плуг в самую глубь земли. Поработав, Овод благодушно мычал и шел к себе в загон. Если на пастбище не было травы, он объедал ветки, не было веток — ел кактусы. Когда он не мог дотянуться до округлых колючих лопаток, он бодал кактус и тот падал на землю. Маки любил Овода. Как-то раз, когда один общинник, погоняя вола, ранил его до крови острием палки, Маки подрался с ним и так ударил по голове, что тот свалился без чувств. Вообще же наш алькальд не любил, чтобы людей били. Закончив сев, общинники разводили рабочий скот по стойлам, а иногда собирали вместе, чтобы дать соли. Но Овод, если ему хотелось соли, сам перескакивал через канавы, изгороди, ограды и подходил к дому Росендо Маки. В общине смеялись: «Бычок-то знает, что Росендо у нас главный». Маки давал ему большой кусок каменной соли, а вол, нализавшись вдоволь, медленно уходил в поля, мудрый и милостивый, словно добрый христианин. Старый алькальд с болью вспоминал своего любимого вола. Когда он погиб, Росендо долго плакал над ним. Конечно, были и другие волы, тоже неплохие. Вот, например, Серый может таскать тяжелые бревна, Индеец — хорошо откормлен, так и лоснится, Вожак кроток и могуч и умеет выводить из загона упрямых и диких коров на канате, которым окручивают рога им и ему. И все ж такого, как Овод, нету, он был самый сильный, самый умный и мирный. Да и красив он был — большой, весь черный, словно уголь. Бывало, крестьяне придут еще затемно в загоны, чтобы скот пересмотреть, а его не видно в тени, между стенами ущелья. Приходилось им ждать зари, и тогда Овод выводил все стадо спокойным и гордым шагом. Росендо любил и почитал его, а сейчас вспоминал, как доброго члена общины. Черными были и вол Уголек, и бык Чолоке. Уголек работал прилежно, а Чолоке отличался дурным нравом. Труда он не терпел и вечно развлекался с коровами. Он бегал на воле, и если случайно удавалось обуздать его, когда наступали посевные работы, он еле-еле тащил плуг один день, а ночью снова сбегал невесть куда. Правда, выждав должное время, он являлся снова. Быков не хватало, и приходилось привязывать его кожаным ремнем или волосяной веревкой — простые веревки он сжевывал. Труда Чолоке не терпел, а плоды его ценил. Никто не объедал так успешно маисовые и пшеничные поля. Маис и пшеницу он любил, как олени любят горох. Он поедал целые борозды и не уходил, пока общинники из сил не выбьются, кидая в него камнями. Народ говорил: «Надо его оскопить», — но Маки не слушал, потому что Чолоке был очень уж силен и красив. При всем своем подлом нраве телят он производил — лучше некуда. Как и всякий избранник судьбы, он не любил, чтобы кто-то перешел ему дорогу, покусился на его даму или даже спокойно лизал при нем соль. Бык немедленно бросал вызов, стараясь оттеснить соперника или хотя бы унизить. Если же ему казалось, что враг где-то прячется, он рыл копытом землю, грозно мычал, мотал головой и всеми силами рвался в битву. Власть испортила его, и все быки трепетали перед ним. Они испытали его силу, сталкивались с ним лоб ко лбу, рог к рогу (говорят ведь «лицом к лицу», думал Росендо) и отступали, а потом сдавались совсем. Вот он и стал полновластным тираном. Но однажды бык по кличке Град, бурый в белых пятнах, решил положить этому конец. Мы не знаем, сколько обид перенес он, — это его дело; доподлинно известно одно: терпение его иссякло. Как-то вечером метис Порфирио Медрано, проходя через площадь, увидел двух дерущихся быков. За знакомым нам маисовым полем простиралось пастбище, поднимавшееся по склону горы, крутые красно-черные склоны которой шли ступенями, как в амфитеатре. Соперники упорно бились меж этих скал, и Медрано остановился посмотреть. Не заметив, чтобы дело шло к концу, он бегом отправился уведомить алькальда, который, в свою очередь, позвал индейца Шанте, славившегося острым глазом. Тот определил: один бык— Град, а другой — Чолоке. Они стали ждать, когда Чолоке обратит соперника в бегство, но не дождались. Издали быки казались едва различимыми пятнами, по можно было разглядеть, что ни один не отступает. Они упрямо напирали друг на друга, переходя из конца в конец площадки. Иногда, из-за неровности почвы, им приходилось немного разойтись, но они тут же сходились, яростно сплетаясь, рогами. «Эти добром не кончат, — сказал Маки, — давайте разведем их». И они пошли. Чтобы попасть на ту сторону ущелья, надо было сделать круг, поднявшись почти на самую вершину горы, которая была хоть и не так высока, но почти отвесна. Называли ее «Подножьем креста», потому что она походила на груду камней, лежащих в основании распятья. Поднимались долго. Выйдя из-за выступа горы, они увидели, что быки все бьются, и ускорили шаг. Прыгая с камня на камень, они кричали издали: «Град… Чолоке… назад!» Шанте метал в быков круглыми камнями из пращи. У него был меткий бросок, так что, несмотря на расстояние, он иногда попадал в цель. «Чолоке… назад… назад…» — кричали общинники, и камни летели по невидимой дуге, шмякаясь о бычьи бока или ударяясь о землю. Быки ничего не слышали и не видели; вдруг они останавливались, словно хотели разойтись, и снова принимались бодать друг друга. Бойцы маневрировали у самого края пропасти. Двигались они размеренно и тяжко дышали. Трое общинников были уже близко и могли отчетливо разглядеть их. Оба быка старались для большей верности удара попасть рогами в лоб противника. Чолоке был опытный боец, и ему это нередко удавалось. Наконец он ударил так, что Град отскочил в сторону, словно хотел бежать. Чолоке нацелился рогами ему в бок, но противник быстро развернулся и, низко опустив голову, навалился на него. Под. давшись напору, Чолоке отступал к краю обрыва и уже не мог удержаться. Град стоял выше и всею своей тяжестью оттеснял его. Предвидя неминуемое, крестьяне застыли на месте. Тщетно пытался Чолоке устоять, его задние ноги заскользили, и он медленно, тяжело стал валиться вниз, испуганно и хрипло мыча. Он скатывался все быстрее, пока не упал на дно ущелья, меж кустов. Град, устоявший на краю обрыва, посмотрел вниз, громко замычал и потихоньку пошел своим путем, как и подобает герою, победившему тирана. Но драчливым он не стал и даже, можно сказать, затерялся среди прочих быков. Он был мирным и бился лишь по важным причинам, о которых Росендо Маки догадывался, не желая, однако, их уточнять. Алькальд был уверен, что животные подобны людям и у них есть чувства. Вот, скажем, чтобы не ходить далеко, коровы. Когда в селении резали корову, ее товарки протяжно и тоскливо мычали, словно оплакивали смерть, а услышав их, подходили и другие коровы, и все стояли вместе день или два и неустанно ревели, скорбя об утрате. И Маки, судивший о животных, как и о крестьянах, по их делам, не слишком печалился о смерти Чолоке: он знал, что при всех своих доблестях бык бывал бессмысленно задирист. Он бодал даже лошадь Звездочку — гнедую, с одной белой ногой и с белым пятном на лбу. Если верить сельским пословицам, у Звездочки были два достоинства, недаром говорится: «гнедой — скакун лихой» и «белый на одну ногу скачет всю дорогу». Звездочка была крупнее всех других лошадей общины, на нее садились пастухи, умело владевшие лассо, и те, кому предстоял далекий или важный путь. Собирая однажды разбредающийся скот, пастух Иносенсио послал ее наперерез убегавшему Чолоке. Она встала прямо на пути быка, но тот не остановился и боднул ее в грудь. Рана распухла, стала расти твердая опухоль. Поскольку знахарка Наша в лошадях ничего не понимала, Росендо сам лечил Звездочку керосином и лимонным соком. Лимон хорошо помогал от болезней и овцам, только им вешали на шею нанизанные на шнурок плоды. Овечья отара была большой и благодаря заботам пастухов постоянно увеличивалась. Крестьянские дети и пастушьи псы гнали стадо на горные луга, и, пока овцы жевали траву, ребята пели или тихонько играли на свирелях, а собаки зорко оглядывали окрестность. Надо было уберечь каждую овцу от пумы и от лисы, а ягнят — от кондора. После жатвы бывает стрижка, с ней надо успеть вовремя, потому что иначе у овец до первых дождей и града еще не отрастет шерсть и они померзнут. Был год, когда со стрижкой запоздали, а ранние ливни начали хлестать землю серыми и белыми плетями еще в октябре; и пали сотни овец. Их находили поутру в загоне, недвижных и одеревеневших. Маргича, одна из пастушек, горько плакала, увидев, как ягненок пытается сосать мертвую овцу. Но в другие годы стрижку проводили дружно и вовремя. По примеру помещичьих хозяйств в одном конце загона сделали навес.