Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

Те, кто переболел в первый раз, думали, что им она уже не страшна. И врут же лекари! Одна девица, как на беду — красивая, болела три раза. Такая рябая стала, что ее прозвали «Решетом». Она сетовала на судьбу и просила смерти, а судьба послала ей тиф. Эта болезнь разила людей дважды, еще жесточе оспы. Люди умирали один за. другим, таяли от жара, как свечи, их еле хоронить поспевали. О настоящих похоронах никто уже не думал, рады были поскорее дотащить трупы до особого кладбища, чтобы заразу не напускали. Индеец Пилько, человек ворчливый, нашел и тут, на что подосадовать. «Кто же последних похоронит? — говорил он. — Помереть бы уж, а то останешься без могилы». Он и умер, но судьба, конечно, не угодить ему хотела, а просто устала от его ворчанья. Были во время тифа и диковинные вещи: например, один человек воскрес. Он долго болел и вдруг стал зевать, речь потерял и умер. Окоченел весь, дальше некуда, как настоящий покойник. Жена, понятно, плачет. Пришли его хоронить, завернули в его же белье, положили на носилки и понесли на кладбище. Вырыли так с полмогилы, и вдруг началась гроза. Ливень льет, молнии сверкают. Могильщики кинули покойника, кое-как набросали земли и пообещали завтра дохоронить. Однако хоронить им назавтра не пришлось. В полночь вдова, которая спала вместе с детьми, услышала стук, а потом и глухой горестный голос: «Микаэла, открой!» Она узнала голос и чуть сама не кончилась, — думала, это мужнина душа не может найти успокоения. Стала она молиться, дети проснулись, заплакали, а голос все просит: «Микаэла, открой, это я!» Покойник, кому ж еще быть! Тут на шум пришли две женщины, которые у соседей ходили за больным. «Ты кто?» — спрашивает одна, а покойник отвечает: «Я». Они бросились бежать, себя не помня от страха, добежали до алькальдова дома, разбудили Маки и сообщили ему, что человек, скончавшийся вчера под вечер, пришел за своей женой. Они ведь сами видели, как он в одном белье ломится в дверь, и слышали, как зовет Микаэлу. Маки, который был начальством над живыми и над мертвыми, пошел уладить все своею властью. Женщины плелись за ним на должном расстоянии, гадая, убедит ли он покойника вернуться на кладбище и лечь в могилу одному. Подходя к месту, все услышали, что бродячий труп вопит: «Микаэла, открой!» В ответ же раздаются не молитвы, а крики: «Помогите!» Завидев шествие, отвергнутый покойник кинулся к Маки и возопил: «Росендо, тайта Росендо, поговори ты с ней, я ведь не мертвый, я жив». Голос звучал довольно-таки загроб-но. Росендо схватил беднягу за плечи и увидел, какое несчастное у него лицо. Мнимый покойник немного успокоился и стал рассказывать, что с ним было. Он очнулся от холода, вытянул руки, нащупал глину и понял, что сверху на нем тоже глина и земля. Тогда он испугался, стал щупать, что же там вокруг, и тут до него донесся явственный запах мертвечины, словно рядом лежали трупы. Он вскочил, подпрыгнул, выбрался из могилы и увидел неровные кресты, а подальше — каменную стену кладбища. От ужаса он и закричать не смог, кинулся бежать, но когда оказался за стеною, истощенные болезнью силы отказали ему, и он упал. Лежа навзничь, он видел во тьме угловатые крыши и островерхие деревья, а над ними — чистое послегрозовое небо, на котором мерцало несколько крупных звезд, и понял, что он жив и, главное, живым останется. С огромным трудом он поднялся с земли и медленно, спотыкаясь, побрел к своему дому. Вот и все. Алькальд обнял его и повел к двери, прикинув, что перепуганная хозяйка уже успела прийти в себя. Когда он позвал ее, она зажгла свечу, а потом тихо отворила тяжелую дверь. Лицо у нее было бледное, рука дрожала, так что пламя сальной свечи плясало и чуть ли не гасло. Дети испуганно глазели на отца, а он вошел и сразу лег на одну из двух циновок. Он чуть не плакал и пытался что-то сказать. Жена укрыла его одеялом, алькальд присел к изголовью, а женщины, сбегавшие тем временем к себе, принесли ему какое-то лекарство на агуардьенте [16] Агуардьенте — виноградная водка. . Он жадно выпил его, не вставая. Росендо же, гладя несчастного по плечу, приговаривал: «Поспи, успокойся. Настрадался ты». Жена с несмелой лаской укутала ему ноги, он успокоился и понемногу заснул. Так и выжил. От тифа он выздоровел, но захворал могильной болезнью. Ночью весь дрожал и сна боялся, как смерти. А когда подошло время жатвы и стало не до страхов, он вылечился и от этой хвори и зажил хорошо. Правда, ненадолго. Жнецов теперь поубавилось, и работать пришлось очень много. Он всех подбадривал: «Живее, живее, нам жить надо!» И глаза у него так и сверкали, а сердце было слабое, вот он и свалился под мешком маиса, да так и не встал, умер навсегда. Росендо вспоминал его имя, но оно ускользало, как светлячок во тьме. Он вспомнил только, что сыновья его выросли, совсем взрослыми стали, когда пришли «синие» и увели их. Вот и еще была напасть. Люди долго говорили, что мы с Чили воюем, а потом вроде бы нас победили, и все ушли, и больше ничего. В общине войны не видели, сюда она не добралась. Как-то дошел слух, что мимо прошествовал бравый генерал Касерес [17] Касерес Андрес Авелипо (1833–1924) — перуанский политический деятель; в 1884–1890 и 1894–1895 гг. — президент страны. со своим войском, а потом в пампе Уамачуко был большой бой, и войско это побили враги. Много лет назад, ясным утром, Росендо видел в той стороне какое-то облако на самом краю неба. Давно это было, далеко. Народ думал, что Чили — это генерал, пока не пришли эти чертовы синие. Их начальник услышал, что толкуют про генерала Чили, и рассердился: «Дураки! Чили — это страна, и живут там чилийцы. Вот как, например, страна у нас Перу, а мы — перуанцы. Нет, истинные вы звери!» На самом деле зверями, к тому же голодными, были не они, а партизаны. Заявившись к ним, начальник этот сказал: «Община Руми будет поставлять одну корову или десять телят в день с каждого хозяйства, и зерна сколько нужно». Одно сло-ео — мерзавцы. Их звали «синими», потому что у них на шляпах или на рукавах были синие ленты, а других, с разноцветными лентами, звали «пестрыми». Синие сражались за какого-то Иглесиаса [18] Иглесиас Мигель (1822–1901) — политический деятель Перу; в 1833 г. был президентом страны. , пестрые — за Касереса. В общинах тоже вдруг появились пестрые и синие, — то в одной деревне те и другие, то по разным деревням, — и стали друг другу вредить, даже убивали. Люди падали там и сям, как зерна в землю. Да здравствует Касерес! Да здравствует Иглесиас! Это многим пришлось по вкусу. Соберутся человек пятьдесят, или сто, или двести, а начальник над ними зовется майором или полковником. Завелись они и в Руми. Начальствовал у них один белый, плохой человек и хитрый, по имени майор Тельес. Но распоряжался не он, а его адъютант, Сильвино Кастро, которого все называли «Катышом». Он все время жевал коку, даже щека отдувалась, а главное — эта самая кока спасла ему жизнь. Однажды, перед выборами, Сильвино вел кампанию за одного кандидата и как-то, завернув за угол, повстречался с таким же головорезом из другой партии. Тот схватил револьвер, дважды выстрелил в него, и он упал, обливаясь кровью, но, сам тому удивляясь, сразу поднялся и потрогал щеку. Рука была в крови, во рту солоно. Он сплюнул и вместе с кровью выплюнул катышек коки. От катышка что-то отлетело. Это была пула. Она пробила щеку и завязла в зеленом шарике. Вторая же просто не попала. Для пущей важности Кастро хвастал, что ему с другого боку выбило зубы; майор Тельес велел показать, так ли это, и Кастро пришлось открыть рот. У одного зуба отбило уголок, прочие вроде были на месте. Тогда разгорелись споры о том, стоит ли вообще стрелять в упор. Один партизан говорил, что и так пуля особого вреда не причинила бы. Кастро предложил спорщику самому подставить щеку под выстрел, но майор Тельес заметил, что пули надо беречь для противника. Поистине диковинно, что пуля завязла в катыше, и хочется в это поверить. Но, на беду хвастливому Кастро, гордившемуся своим приключением, шрам в низу щеки часто вызывал споры, разговоры, да и сомнения: очень ли помог тог катыш, может, и зубы задержали бы пулю?.. Такими беседами и занимались синие, боровшиеся за Игле-спаса и за «спасение родины». Каждый считал, что годится в министры или хотя бы в префекты. А хуже всего было то, что они не помышляли уходить, словно центр страны — в селении Руми. Сильвино-Катыш напивался и бегал по улице, стреляя в кур, причем метил им в голову, чаще всего не попадал и добивал их как-нибудь иначе. Девицы взирали на синих с немалым страхом. Однажды Чабэла, самая из них красивая, прибежала домой в слезах и сказала матери, что Катыш изнасиловал ее за оградой маисового поля. Вскоре ночная тьма задрожала от девичьих криков. А небо поутру было все такое же синее, как ленты у этих гадов. Как-то раз Катыш построил в ряд всех парней, выбрал самых сильных и приставил их к лошадям. Росендо вступился за них перед Тельесом, но Катыш заорал на него: «Вон отсюда, индейская морда, пока не расстреляли! Они служат родине!» — и замахнулся, а Тельес не посмел или просто не хотел вмешиваться. Потом в один горестный день в селение явились пестрые — конные вскачь, пешие за ними, бегом. «Да здравствует Касерес!» — кричали они, а на рукавах у них и на шляпах была кровь. Синие, громко вопя, сбежались кто откуда. «Защитим площадь!» — сказал Тельес. «Защитим!» — взревел Катыш. «На что им наша площадь?» — думал Росендо, надеясь, что там их всех перебьют. Пестрые приближались в дыму и громе. Кто-то из синих ударил в колокол. Тельес с Катышем разделили своих на два отряда. Первые, поднявшись па чердаки, припали к слуховым окнам, вторые, самые смелые, залезли на деревья. Происходило это все у домов, выходивших на дорогу, по которой приближался враг. «Да здравствует Касерес!», «Да здравствует Иглесиас!», «Да здравствует родина!», «Смерть предателям!» И с чего это они? Ну, им виднее. Когда пестрые подошли поближе, их осыпали пулями. Одни всадники попадали ничком, другие спешились, спрятались за камнями и за пригорками и стали отстреливаться. Подоспели пехотинцы и начали окружать площадь, а синие попадали с деревьев и крыш или замерли за оградами. Небольшой отряд пестрых захватил часовню, заколовши ударом в спину двух синих. Тогда Катыш, сидевший на иве, понял, что их окружают, и приказал отступать. Все же он был человек храбрый и остался последним с десятью своими, стреляя в приближавшихся врагов. Тельес и почти все синие (сейчас — скорее, багровые от крови) кинулись за холм и поджидали там ординарцев с лошадьми. Исчезли наконец и люди Катыша, и в самое время, ибо пестрые снова вскочили на коней и понеслись, сверкая длинными саблями. Но дальше дорога круто шла вверх, и, не догнав врага, пестрые вернулись, захватив только двух пленных.