Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

Мы еще расскажем историю Звездочки. Надеемся, вы простите нас за эти отступления, хотя из-за них мы никак не можем приступить к самому сюжету. Дело в том, что, воскрешая в памяти этот край, преисполненный самых разных судеб и событий, мы иногда плачем, иногда смеемся, но всегда ощущаем сладостный запах ностальгии, и увлекательные истории обступают нас.

Итак, маленький отряд взбирался по склону. Росендо вспоминал недавнее и пытался привести свои мысли в порядок. «Я скоро умру, — сказала Паскуала, — отец за мной ночью приходил». Потом проползла змея, предвестница бед, и он стал прикидывать, к чему бы это, не оценив, как должно, того ночного посещения. Теперь Паскуала, наверное, вместе с отцом и с другими общинниками пребывает в непонятной жизни, в которой души словно бы плавают по воздуху. Сеньор священник говорил об аде, но Росендо и верил в ад и не верил. Кто его знает! На самый худой конец, с ней, с Паскуалой, молитвы Доротео Киспе. Те же священники объясняют, что молитвы — дело верное. В общем, беда пришла к нему, так что теперь не надо думать, будто что-то грозит общине. Земли он миром не отдаст.

— Тише, Звездочка! — сказал он. — Не скользи. Что ж ты, чуть не упала. Да не трясись ты, не фыркай, мы уже перешли ручей.

Они двинулись по краю пропасти, камень подался, и лошадь чуть не сорвалась вниз. Камень катился долго, ударяясь о скалы, пока совсем не разбился. Когда-то Росендо советовал дону Аменабару проложить хорошую дорогу между общиной и поместьем, но тот не захотел, ему это ни к чему, и вообще, по его словам, дорога и так хороша.

Наконец добрались до одной из вершин, остановились, и Росендо сказал, глядя на дальние скалы, у подножья которых протекал ручей:

— Слушайте меня, особенно ты, Аугусто. Ты — молодой, тебе надо знать, где наша граница. Там, за теми скалами, — рука его поднялась, из-под пончо высунулся узловатый палец, — там, где течет Червяк, положены камни в вару или вары в полторы, до места, которое зовется Вершиной. Это граница.

Все видели эти межевые камни, особенно Гойо Аука, которому, как рехидору, полагалось много знать. Росендо продолжал, не опуская пальца:

— За горами граница идет по лесу, по самому краю скал, мимо Янаньяуи и вниз, к другим скалам над Мунчей. Так она и идет, все вниз, к реке Окрос, у которой берег песчаный, белый, сразу увидишь. Вот она, граница наших земель…

Всадники взволнованно и пристально вглядывались в пестрые, веселые домики и в земли, принадлежащие им всем, их общине. Земли были обширные и красивые. Даже скалы, на которых ничего не посеешь, радовали глаз суровой красотой. А над ними, словно властелин, сильный вечною силой камня, беседовал с тучами пик Руми.

Росендо Маки повернул коня и снова поехал по тропе. Здесь она стала прямее и вскоре вывела их на лесистое плоскогорье — широкое, все в пятнах жнивья и в острых камнях, иссеченное резким ветром, всегда холодное, хотя солнце и светило на него. Сверкающая и глубокая синева небес, чуть тронутая в этот час легкими, снежно-белыми облаками, оттеняла желтизну полей и красноватую или синеватую черноту скал. Мы говорили, что Росендо любил эту дикую красоту, но она не мешала ему восхищаться более теплыми и веселыми дарами земли.

Собака, весь путь не отстававшая от Звездочки, забегала по плоскогорью, громко лая и кидаясь на черно-белых и бурых птичек. Птички испускали пронзительный крик или долгий, прерывистый и отлетали на безопасное расстояние, скользя над самой землей. Почти все пуны [22] Пуна — высокогорное плато, , кроме кондора, летают так, словно зрелище огромных пространств, даль и глубина золотисто-синего неба прибивает их книзу.

Теперь, когда уже не надо было ступать осторожно, буланый конь юного Аугусто счел нужным выказать свой норов. Он принялся брыкаться и прыгать, желая, по всей вероятности, наскакаться вволю. Но у всадника была твердая рука, сидел он крепко, натягивая узду так, что чуть не ранил коню губы, впивался пятками в его бока, хлестал по крупу. Поединок между буйным жеребцом и неумолимым всадником длился долго, пока наконец конь не утомился и не сдался, весь дрожа и обливаясь потом. Тогда, в завершение своей победы, Аугусто, отъехав от тропы, принялся ломать коня, то есть сгибать ему шею так, чтоб он коснулся мордой земли, и останавливать па всем скаку. Когда это ему удалось — а такому не научишься за день, — он возвратился на тропу и встал позади алькальда. Всклокоченная прядь прилипла к его потному лбу, глаза горели счастьем. Аврам, знавший толк в лошадях, и Гойо Лука, толку в них не знавший, встретили его восторженно. Росендо же, обернувшись, просто сказал:

— Хорошо, сынок.

Но в душе он гордился внуком и вообще был рад, что, даже нажевавшись коки, один из его общинников способен на такую удаль.

Тропа влилась в дорогу, которая вела с юга на север, белея на неровных склонах, и то исчезала, то снова упорно возникала, пока не исчезла совсем на лиловатых откосах, сузившись чуть ли не в ниточку. Шла она из дальних безвестных краев к другим безвестным и дальним и потому как-то пугала общинников, давно и прочно вросших в свою землю.

Вдруг с одной стороны плоскогорья разверзлось ущелье, внизу которого виднелась широкая равнина.

— Там он и живет, проклятый, — сказал Росендо, придержав коня.

Вся эта равнина была в лоскутах клевера и других посевов, а посередине стояли прямоугольником высокие дома с красными крышами. Во дворе усадьбы, тоже посередине, росло большое дерево, быть может — эвкалипт, а другие деревья — наверно, тополя — рядами окаймляли посевы и указывали, где можно проехать. В стойлах стояли коровы, в конюшнях — лошади, а люди, сновавшие туда и сюда, на таком расстоянии казались муравьями. Вот где жил дон Альваро Аменабар со своими домочадцами и слугами. И прекрасная равнина, и плоскогорье, с которого глядели — общинники, и все земли после ручья, прозванного Червяком, и другие земли и горы принадлежали ему. У него было много, и все ему мало…

Гойо Аука сказал, глядя на тропинку, бегущую по ущелью к самой усадьбе:

— Хорошо бы сейчас его повидать…

Росендо не ответил и поехал дальше по дороге, которая вела с юга на север. Звездочка бежала рысью и спль-но ушла вперед. Росендо позвал Гойо Ауку, тот нагнал его, пришпорив своего не слишком резвого коня.

— Знаешь что, — сказал алькальд, — когда дон Альваро приезжал, я сразу понял, что от него добра не дождешься. Я долго на него глядел и скажу тебе: размягчить все можно, хоть бы и железо, если его в огонь сунешь, а жестокое сердце не размягчишь. Он меня оскорбил и всех нас оскорбил своей насмешкой. Я ничего никому не рассказывал. Незачем. Если община узнает, что нет уважения к рехидорам и к алькальду, она тоже уважать их не будет. А если народ не уважает власти, и ей и ему хуже. Верно я говорю?