Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

— Это из общины.

— А старый — сам алькальд Росендо Маки,

— Язык у них подвешен что надо.

— Мне говорили, дон Аменабар скоро их отучит разговаривать.

— Как это, кум?

— А вот так. Судиться будут…

— Расскажи, кум, расскажи…

И начались разговоры.

Всадники свернули в сторону и проехали мимо префектуры. Большую квадратную пустынную площадь пересекали неровные каменные тропки, между которыми свободно росла трава, а в центре ее был колодец, и какие-то женщины, скорее всего — служанки из богатых домов, наполняли в этот час кувшины и ведра. Две из них беседовали с индейцем, сидевшим на краю колодца и глядевшим, как его тощая кляча жадно ест траву, волоча поводья по земле. Церковь была закрыта, на одной из башен красовался навсегда разинувший клюв жестяной петух. Дома тут стояли в основном двухэтажные; в некоторых в эту пору открывались лавки, и в них пестрели разноцветные ткани и поблескивали скобяные товары, пользующиеся особым спросом у индейцев на воскресных ярмарках. Народ прибывал, и лавочники продавали спиртное каждодневным посетителям. У подъезда префектуры официальный тон, присущий каждой столице провинции, задавали жандармы в безобразной синей форме с зелеными галунами. Таков уж был статус города, в котором, помимо префекта, обитали и другие власти, откликавшиеся на громкие титулы судьи первой инстанции, военного коменданта, медика, инспектора просвещения и прочая, и прочая.

Эти почтенные деятели почти никогда не работали и тешили свою праздность, передавая никому не нужные дела непосредственным начальникам или подчиненным. Что им еще оставалось? Судья нырял с головой в вороха гербовой бумаги, порожденные перуанской тягой к законности, но, убоявшись их вида, решал, что человеку не дано пройти по лабиринтам статей, пунктов, жалоб, обвинений и добавлении, и отказывался от мечты разобраться в делах к сроку. Медлительность свою он объяснял той особой вдумчивостью, с какою готовил решение. «Изучаю, изучаю и вникаю», — говорил он.

Префекту почти никогда не приходилось подавлять «беспорядки» — индейцы становились все тише, — и он по утрам налагал штрафы и принимал даяния. У других дел было и того меньше. Рекрутов набирали без труда; лекарств не было, так что с эпидемиями не стоило и бороться; не было и книг, а учителя удачно сочетали невежество С неподвижностью, ибо назначение их зависело от сложных политических причин. Что же оставалось начальству? Власти помнили изречение: «В Перу все само собой делается». Лишь порою, когда какому-нибудь важному лицу требовались услуги, они развивали невиданную прыть. И важное лицо и они сами знали, откуда такое рвение.

Наша кавалькада остановилась у дома Бисмарка Руиса. Его контора, выходившая дверьми на улицу, была закрыта, и общинники вошли прямо в жилую часть. Их встретила женщина с впалыми глазами и темным, худым, кажется, заплаканным лицом. На плечах у нее сидел совсем маленький ребенок.

— Что, что? — рассердилась она. — Бисмарк вам нужен? Видеть его хотите? Здесь, у него дома? Надо же, что придумали!

Голос у нее был скрипучий и недобрый. Общинники переглянулись, не понимая, почему это такой проступок — спросить Бисмарка Руиса у него дома. Заметив их недоумение, женщина пояснила:

— Он, мерзавец, и днюет и ночует у этой, из Косты [23] Коста — перуанское побережье Тихого океана . Совсем там поселился, околдовала его злодейка… Изменник он! Сюда почти не приходит… Бросил своих деток, своих крошек!

Не все были такие уж крошки, потому что тут как раз появился здоровенный малый, служивший писцом и, по-видимому, питавший слабость к петушиному бою, ибо на руках он держал петуха и прилаживал к его лапам острые блестящие шипы, которым предстояло вонзиться в глаза или темя противника. Узнав Росендо, он бережно опустил на землю чистопородную птицу со срезанным гребешком, коротким клювом и широкими лапами и предложил проводить их туда, где находился его отец.

Бисмарк Руис действительно оказался у «этой, из Косты». Каменный подъезд глядел во дворик, где цвели гвоздики, фиалки и жасмин. По углам сада зеленели некрупные шарообразные кроны апельсиновых деревьев, которые зовутся ароматическими или декоративными, потому что их выращивают лишь для красоты и запаха, плоды же у них маленькие и горькие. Передняя часть дома была занята залом. Сейчас там шло бурное веселье, слышались взрывы смеха, пение и задорный звон гитары. Общинники спешились, а их «юридический защитник» обнял всех, радостно приветствовал и довел до входа в зал.

— Ну, друзья мои, рад вас видеть в наших краях. Сразу же хочу сказать вам, что ваше дело движется хорошо, даже очень хорошо… Проходите, проходите! Выпьем, развлечемся…

Он громко обратился с порога к друзьям и к женщине, которую звали Мельбой. Это и была злодейка из Косты. На индейцев со сдержанной снисходительностью глядела высокая, слегка располневшая блондинка с длинными густыми ресницами и яркими пухлыми губами. Платье на ней было зеленое, шелковое, со множеством складок и рюшей, опоясанное под высокой грудью, а большой вырез обнажал нежную кожу.

Мельба Кортес приехала в город несколько лет назад. Хрупкая и бледная, она кашляла в кружевной платочек, на котором появлялись небольшие красные пятна. Вначале жизнь ее протекала довольно незаметно, но она быстро окрепла на сухом и солнечном горном воздухе. Через некоторое время здоровье позволило ей появляться на праздниках. Она заметно похорошела, и ухажеров у нее стало хоть отбавляй. Поговаривали о ее нежной дружбе с судьей, но в этих слухах было мало достоверного, потому что на самом деле особенно близка она была с молодым Урбиной, сыном помещика из Тирпана; но и тут не было полной ясности, поскольку коммерсант Каседа тоже вроде был очень близок к ней, а в действительности, возможно, любила она сборщика налогов, некоего Рамиреса, потому что однажды протанцевала с ним целую ночь; хотя в последнем счете победителем оказался, наверное, жандармский лейтенант Кальдерон, которому она улыбалась как-то по-особому, если не вспоминать об удачах студента правоведения Рамоса, который тоже пользовался ее благосклонностью во время летних каникул; но разве не уверяли сестры Пименталь, ее ближайшие подруги, что всерьез она предпочитала нотариуса Мендеса? Словом, Мельба Кортес произвела в городке настоящее смятение. Разумеется, ее легкомыслие разгневало скромных и воспитанных сеньор и сеньорит, которые, заботясь о том, чтобы возмутительный, гибельный, безнравственный и немыслимый пример не привел к ужаснейшему и катастрофическому падению добрых нравов, бойкотировали ненавистную распутницу, причем подверглись той же судьбе и стали притчей во языцех и немногие оставшиеся у нее подруги; среди них оказались безрассудные, недостойные и наглые сестры Пименталь, которые «всегда были очень подозрительны». Чтобы отвержение было полнее и никто не смог бы спутать изгоняемую грешницу с благопристойными дамами, они стали называть ее «эта, из Косты», указывая тем самым, что она родом из краев, где нравы расшатаны вконец… О, грозные и суровые матери семейств! А ведь Мельба Кортес просто пыталась устроиться, потому что ее отдаленные родственники, очень бедные люди, присылали все меньше и меньше денег, и ей приходилось жить у своих считанных подруг, из милости пускавших ее в дом. Она кокетничала с каждым, оказывавшим ей внимание, в надежде, что хоть кто-нибудь отнесется к ней посерьезней, и в мыслях не имела, что может вдруг сделаться отверженной и прослыть позором общества. Одни из кавалеров отошли от нее, другие ее домогались, но дальше флирта в своих планах не заходили. Бедность и унижение росли с каждым днем. Она молча плакала от досады и обиды, но врач не разрешал ей уезжать из этих мест, горы стали для нее тюрьмою, и она решилась на последнее. Если ей не удается поймать местного богача, она приручит хотя бы человека с достатком. Здесь не хотят скандала? Ничего не поделаешь, выдержат. Тут ей и подвернулся Бисмарк Руис. Она познакомилась с ним на одном обеде, куда ее невинно пригласили сестры Пимепталь. Адвокат, несмотря на свое имя, не знал ни тактики, ни стратегии и пошел в наступление, не сохранив коммуникаций с тылами, так что пришел момент, когда он уже не мог отступать. Он открыто сошелся с «этой, из Косты», одевал ее, наряжал, купил ей дом, дни и ночи проводил здесь, хотя не порывал окончательно и с собственной семьей, задавал праздники подругам сестер Пименталь и другим барышням. Кавалеры, пренебрегая ворчаньем супруг, стекались сюда, чтобы как следует поразвлечься. Матроны пылали гневом. Они даже подали петицию об изгнании наглой чужачки из города, но вопль их не был услышан, потому что власти ко всему привыкли и не были нимало встревожены. Кроме того, они сами бывали на ее вечеринках.